Р Скотт Бэккер - Великая Ордалия

— Почему он называл тебя шранка ? — внезапно спросил он.

Её лицо опять исказилось, будто сведенное судорогой.

Кельмомас довольно ухмыльнулся, когда она промолчала. Тут была лишь одна букашка. Нету следов на снегу — ага?

— Потому что я всегда была-была слишком тощей.

Она лжет… — сказал голос.

Да, братец, я знаю…

Имперский принц отодвинул от себя её запястье, чтобы всмотреться в её глаза. Казалось удивительным находиться настолько близко от её ненавистного лица, чтобы иметь возможность разглядеть брызги веснушек, розовую кромку её век, прикус зубов. Он всегда полагал, что в те времена лишь открылось нечто, что с ней сделали . Что его брат как-то сломал её… Но, теперь ему казалось, что он может вспомнить всё произошедшее гораздо яснее…

Её рыдания.

— И сколько раз? — спросил он её.

Вялое, отстраненное моргание.

— До тех пор, пока отец не запер его.

Мертвящий холод проник в её голос.

— А мама?

— Что мама?

— Она когда-нибудь узнала?

Щебетание капающей с его волос воды.

— Однажды она подслушала его. Она была-была в ярости…

Сестра подняла губку, но он раздраженно отстранился.

— Она… она была единственной, кто никогда-никогда не боялся Инрилатаса, — произнесла Телиопа.

Но теперь он мог видеть всё с абсолютной ясностью.

— Она так и не узнала, — заключил Кельмомас.

Её голова качнулась, так, словно она тихонько икнула. Три раза подряд.

— Инрилатас… — продолжал он, наблюдая за тем как всё больше белеет её лицо.

— Что-что?

— Он соблазнил тебя? — усмехнулся он. Он видел что делают взрослые, когда бурлит их кровь. — Или взял силой?

Теперь она казалась полностью опустошенной.

— Мы дуниане, — пробормотала она.

Юный имперский принц хихикнул, задрожав от восторга. Наклонившись вперед, он прижался своею влажной щекой к её щеке и, с тем же подхрюкиванием, что он слышал не так уж давно от своего старшего брата, прошептал ей на ушко:

— Шранка…

От неё пахло скисшим молоком.

— Шранка…

Внезапно, вода и мыло потекли ему в глотку. Отплевываясь и протирая яростно пылающие глаза, он едва успел увидеть бегство Телиопы — лишь тени и мелькающий кринолин. Он не пытался окликнуть её…

Она оставила на снегу целую уйму следов.

Кельмомас с головой погрузился в обволакивающее тепло, смывая мыло с лица и волос. Он знал, что почти наверняка приговорил себя, но всё равно ликовал, безмолвно торжествуя.

Страх всегда медлил, проникая в его душу, туда, где его воля была слабее, а сердце сильнее всего.

А ведь нужно немалое искусство, чтобы заставить разрыдаться Анасуримбора.

Иссирала не было в его покоях.

Его ликование оказалось кратким. Охваченный чудовищной паникой, он выскочил из ванны и, не вытираясь одевшись, мокрым прокрался в ветвящиеся глубины укутанного тенями дворца, оставляя на своем пути влажные следы. Никогда раньше, казалось ему, он не испытывал подобного ужаса и не вёл внутри себя столь злобных споров, наполненных взаимными обвинениями.

Болван! Ты же убил нас! Убил нас!

Но ты ведь играл вместе со мной. Разделил всё веселье!

Однако, обнаружив покои нариндара опустевшими, он почувствовал, что его маленькое сердце буквально остановилось. Довольно долго он так и лежал ничком на железной вентиляционной решетке, опустошенный и изнуренный, не способный даже думать, и лишь молча взирал на затененный угол, где нариндару положено было… дышать. В эти первые мгновения, мысль о том, что Ухмыляющийся Бог незримо движется где-то во тьме, просто переполнила чашу его сознания, парализовав все иные помыслы.

Какова вероятность что всё это было лишь случайностью? Совпадение ли, что нариндар исчез сразу после того, как он вывел из себя и спровоцировал Телли — женщину, державшую в своих костлявых руках его погибель? Неужели этот невероятный человек просто слонялся по залам дворца по каким-то другим своим непостижимым делам? Или… или всё это уже свершилось ?… И его вновь переиграли. Да и как бы мог он быть ещё свободнее, будучи ужесвободным, да ещё и обреченным вторить воспоминаниям проклятого Бога! Решать что-либо само по себе было деянием — тянешь ли ты за ниточки, чтобы распутать клубок, или втыкаешь вертела в чьи-то слезные протоки! Но каждая его мысль, мельчайшее движение его души уже становились свершившимся фактом , а это означало, что на самом деле он сам никогда, ничего не решал! Всякий раз! Что означало…

Он задохнулся от невыносимой безнадежности этой загадки, превратившейся в безнадежность его нынешнего положения, в невозможность найти выход из тупика, в котором оказался.

Какое-то время он тихонько проплакал. Даже окажись кто-нибудь в покоях Иссирала, он услышал бы лишь неразборчивые причитания, прерываемые недалекими, слабыми всхлипами.

Он лежал неподвижно как куль.

Как? — хныкал его брат-близнец. — Как ты мог быть таким идиотом?

Это всё она виновата!

Должно быть что-то…

Ничего! Почему до тебя не доходит?

Князь Ненависти! Айокли на нас охотится!

Его скрутил ужас.

Тогда пусть он найдет нас! — с разгорающейся свирепостью решил Кельмомас.

И он снова помчался сквозь наполненный тенями дворец, лицо его пылало, его туника прилипла к телу как вторая кожа. Беспримерная, ни с чем несравнимая ярость оживляла его, заставляла нестись сквозь тени и тьму, искажала его лицо маской дикой свирепости.

Это был его дом!

Его дом!

Он скорее сдохнет, чем будет дрожать от страха в его стенах.

Он промчался сквозь узкие щели, высокие колодцы и изогнутые тоннели, как мартышка вскарабкался по стене Аппараториума обратно на устремленную к небу твердыню Верхнего дворца. Он уже почти что был в своей спальне, когда всеохватывающие подозрения заставили его посмотреть на вещи более трезво. Ему потребовалось лишь спросить себя самого — а где юного имперского принца должны будут обнаружить мёртвым — чтобы начать догадываться и о том, где, скорее всего, должно свершиться его убийство. Ведь так много баллад и историй, сложено о том, как отпрысков королей и императоров находили задушенными в их собственных кроватках. Или ему лишь казалось что много…

И, словно удар топором, эта мысль рассекла его надвое. Разъяренный бык внутри него продолжал рваться вперед, но маленький мальчик уже хныкал и сжимался от вернувшегося страха. Горловина тоннеля сузилась, заставив его встать на колени. Продвижение вперед, вновь овладевшее его непостоянными помыслами, стало настоящим кошмаром, испытанием для его ладоней. Он уже видел отблеск бронзовой решетки на кирпичной кладке там впереди, и ему казалось одновременно и странным и само собой разумеющимся, что его комната окажется пустой и наполненной солнечным светом. Его горло и легкие горели огнем. Страх заставил его осторожно ползти вперед, бормоча безмолвные, не обращенные к какому-либо конкретному Богу, молитвы…