Р Скотт Бэккер - Великая Ордалия

Опять же, как дуниане.

Однако, существовали и различия, во всем столь же драматические, как и моменты сходства, только более сложные для обнаружения благодаря структурным тонкостям. Среди всех областей мозга известных нейропунктуре, труднее всего было исследовать и картографировать области внешней коры, особенно те, которые теснились друг к другу за лбом. После всех столетий, ушедших на создание карт мозгов дефективных индивидуумов, Братья осознали, что области эти представляют собой лишь внешнее выражение куда более крупного механизма, огромной сети, наброшенной поверх более глубоких и примитивных трактов. Причина. Причина пропитывала череп через органы чувств, стекала водопадами, разливавшимися в притоки, для того лишь, чтобы вновь соединиться и распутаться. По каналам поверхностным и глубинным, Причина перетекала и вливалась в сплетение, которое можно было уподобить только болоту, расщеплялась на незаметные вихри и водовороты, течения, струящиеся по внутренней поверхности черепа, прежде чем вновь слиться вместе, образуя целые каскады.

Первые нейропункторы называли эту структуру Слиянием. Она являлась — с их точки зрения — основным источником и величайшим вызовом, ибо представляла собой ничто иное, как душу , свет, которому они придавали всё более и более ослепительное сверкание по прошествии каждого следующего поколения. Слияние образовывало структуру, отличавшую самых отсталых дегенератов от животных. У Визжащих её не было. Причина циркулировала в них ручьями, притоками и реками не касаясь света души.

И Братья поняли, что твари эти были порождениями тьмы. Предельной тьмы. Никакое Небо не обитало внутри их черепов. Ни одна мысль не посещала эти недра.

И, в чем-то повторяя дуниан, Визжащие на самом деле представляли собой их противоположность: расу, идеальным образом соответствующую тьме, явившейся раньше. Если дуниане стремились к бесконечности, Визжащие воплощали собою ноль.

Этот старик, который собирается убить их, Выживший знал это, обитал в каком-то промежуточном сумраке. Женщина вливала свою Причину в чашу его черепа, в котором она бурлила и кружила, прежде чем истечь в болото его души. Которое в данный момент готовилось излиться наружу, превратившись в деяние.

Старик уронил подбородок на грудь, сминая неопрятную белую бороду. И заговорил так же, как говорили Поющие: слова его сверкали светом, голос исходил не изо рта, но от пределов окрестностей. Он, на мгновение зажмурился, чтобы глаза его не слезились. Но теперь, уже открытые, они полыхали как два Гвоздя Небес.

… ирсиуррима таси киллию плюир …

— Прижмись ко мне, — приказал ребенку Выживший. — Изобрази любовь и ужас.

Мальчик исполнил приказ.

Так стояли они, покрытый шрамами урод и ребенок с рукой-клешней, скрученные магией и беспомощные. Старик медлил, неопрятный и неухоженный… кожура, обернутая вокруг сияющей мощи.

Выживший удивился тому, что этот свет может отбрасывать тени даже при полном солнечном свете. Мальчик изобразил испуганный крик.

Беременная женщина ждала, поддерживая живот правой рукой. Глядя на неё, Выживший слышал сердцебиения — и уже рожденного и не ещё родившегося …

Наконец, она вскрикнула.

Он не мог ощутить подушку.

Сорвил лежал в постели — просторной, вырезанной в украшенном изображениями камне — и всё же не мог ощутить подушку.

Однако, в покои его проникал солнечный свет , бледный в подобных глубинах… и дуновение прохладного, свежего воздуха.

Они находились в Пчёльнике, понял он, самом высоком из чертогов Иштеребинта. Отбросив в сторону тонкие как паутина одеяла, он подвинулся к краю постели, и поднял руки к гладкому шлему, который, как он прекрасно знал, оставался на месте — но тело умеет надеяться само по себе. Увы, Амиолас, как и прежде полностью охватывал его голову.

Взгляд прикрытых шлемом глаз, тем не менее, проникал в самые тёмные уголки комнаты, а лившийся из шахты в потолке яркий свет слепил его. Постель располагалась в приподнятом на три ступеньки углу тесного библиотечного помещения, занятого полками с кодексами и железными стеллажами грубой, по всей видимости, человеческой, работы, на которые были навалены свитки самого разного вида — от откровенного тряпья до рукописей, блиставших нимилем, серебром или золотом.

Наконец, он обнаружил и упыря, и едва не подскочил на месте, потому что Ойнарал находился совсем рядом — за драпировкой кровати. Он стоял недвижно как мраморное изваяние, каковое и напоминал оттенком кожи, подставив длинный нимилевый клинок лучам света, и чуть поворачивал его, следуя отблеску игравшему на лезвии.

Холол, понял Сорвил. Меч носил имя Холол — Отбирающий дыхание.

— Что ты делаешь?

— Облачаюсь к войне, — ответил нелюдь, не глядя на него.

Сорвил заметил, что на Ойнарале был второй, более тяжелый хауберк, одетый поверх той нимилевой кольчуги, в которой он ходил прежде. А рядом заметил овальный щит, прислоненный за спиной упыря к чему-то вроде рабочего стола и казавшийся абсурдным из-за множества вырезанных на нем изображений.

— К войне?

С быстротой, воистину нереальной, упырь воздвигся перед ним, выставленный клинок уперся в поверхность Амиоласа там, где точно ослепил бы Сорвила, не будь лицо его прикрыто. Тем не менее, Сорвил не шелохнулся, любопытным образом он не испытывая тревоги, обладая отвагой, ему самому не принадлежащей.

— Боюсь, что ты посетил нас в неудачное время, сын Харвила, — проговорил Ойнарал Последний Сын голосом грозным и ровным.

— Почему же?

— Наше время прошло. Даже я, рожденный последним … даже я ощущаю начало конца…

Мрачный взгляд ещё более потускнел, обратившись внутрь себя.

— Ты имеешь ввиду Скорбь.

Ойнарал хмуро свел брови; рука его дрогнула самую малость. Свет пролился на всю длину пришедшего из неведомой древности кунуройского меча.

— Уцелевшие сбиваются вместе, — произнес он скорее голосом только что освободившимся от страстей, чем бесстрастным, — чтобы с течением лет погрузиться в то самое смятение, которого они так боятся. Но Упрямцы… пускаются в путь, и гребут, пока не потеряют из виду все знакомые им берега… чтобы заново обрести себя посреди позора и ужаса.