Майкл Харрисон - История о железной лошади, а также о том, как можем мы ее познать и навеки измениться от встречи с нею

На маленьком фанерном столике неоконченный расклад Таро, а также Шут, представляющий самого Эфеба, и объекты его поиска — сигаретный окурок в пятнах слюны и никотина; персонализированная драгоценность, имеющая форму имени СОФИЯ; целеустремленный, хотя и опасливый шепот женщины, в середине ночи достигающей оргазма; переплавленный с одного конца предмет — деталь какого-то сложного металлического механизма; детский роман «Остров приключений»; ледышки, собранные на пустом тротуаре; страница дневника. Но он не понимает, к чему их приспособить. Вместо этого смотрит, как по улице носятся дети. В половине пятого уличное движение ненадолго усилилось. Начался местный час пик.

Примерно через пятнадцать минут женщина, которую он увидел этим утром на выходе с вокзала Черинг-кросс, появляется со стороны перекрестка с Харроу-роуд, вперевалку пересекает улицу и, пройдя в одну из «арок», исчезает за стеной. Солнечный свет плещет по тротуару. Струи дождя, словно мойка на парковке. Не задумываясь, Эфеб покидает дом и бросается следом. «Арка» исчезает уже в тот момент, как он проходит под нею. Ему чудится, что он пробивает телом некий материал, промежуточный по свойствам между деревом и камнем, потом иной, не промежуточный ни между тем, ни между другим, и наконец, какую-то мембрану, на миг эластично облекшую лицо.

Он в саду. Тропинки расходятся во все стороны по просторным лужайкам между высоких изгородей, среди подстриженных деревьев и патио, вымощенных черными и белыми плитками в подобии шахматной доски, среди серых каменных чаш и тяжелых статуй. В этот обескураживающий идеальный миг Эфебу кажется, что он волен отправиться куда угодно. Издав крик восторга, он рвется вперед, падает во все стороны одновременно, мгновенно и бесконечно долго, лишь затем, чтобы обнаружить, к своему разочарованию, что сама эта привилегия привела его после выполненного упражнения в одну-единственную сторону.

Дом пуст во всех смыслах, доступных его восприятию.

Хотя ковры убраны, остались странные предметы мебели — складной столик, старомодный бронзовый кранец или деревянная гладильная доска, сложенная в углу так, что она очертаниями напоминала насекомое, — словно здесь еще кто-то из обитателей появляется.

Он видит женщину, за которой гнался. Она стоит очень прямо, в прежнем мареновом пальто, смотрит в эркерное окно комнаты верхнего этажа; он видит ее через приоткрытую дверь, тяжелую и обшарпанную, с лестничной площадки. Ее монолитный плотный силуэт очерчен светом, который льется на голый паркет комнаты и преображает его, выхватывая культурные слои пыли под кремовым плинтусом. Он знает, что, если сейчас пересечь комнату и выглянуть в окно ей через плечо, там не будет ни Северного Лондона, ни его собственного дома. Свет замораживает его, заставляет застыть, точно перед фотовспышкой, и это именно тот жаркий серебристый свет, какой изливается на плотные деревья по ту сторону долины, придавая им сходство с гигантскими глыбами, толстыми наростами и занавесями мха, которые часто можно увидеть в орнаментальном обрамлении водопадов в старых садах.

— Из всего, чем оно может быть, — четко произносит голос, — реализуется лишь одно.

Тут за трехсекционным эркерным окном пролетает белая птица, и тень ее мелькает, перечеркивая удлиненные световые прямоугольники на стенах комнаты: первый пересекает слева, а покидает справа, и третий в том же направлении, но лишь затем перелетает центральный справа налево и исчезает.

— Реализуется лишь одно.

Эфеб понимает, что должен переступить порог комнаты. Покинуть мгновение, в котором оказался. Но не успеет он это сделать, как женщина должна будет обернуться: на ее плечах череп лошади. Не голова, а именно череп, совсем непохожий на голову живой лошади; и огромный искривленный костяной клюв, чьи половинки сходятся лишь у самого кончика, исторгнет слова.

— Ах ты чертов клочок бумаги, — должна она его пожурить.

И лишь после этого ему позволено будет войти.

— Ах ты чертов клочок бумаги.

Путешествия окончены.

Эфеб, возвратясь в гостиную своего дома и сделав себе очередную чашку кофе, разместил на фанерном столике — рядом с незавершенным раскладом Таро, Шутом, что представляет его самого, а также объектами поиска, — еще девять карт. Для каждой карты изначального расклада, обнаруживает он, имеется альтернатива, с которой он доселе не сверялся.

Эти слепые, некоммуницирующие друг с другом карты придают его странствиям альтернативные трактовки, а равно — иные смыслы для него и для нас. Например, вместо Колесницы он теперь выбрал Эон («Бог разрушил старую Вселенную и слишком много всего узнал, чтобы построить новую»). Взгляни он тогда в противоположное окно поезда, увидел бы только, как маленький ребенок с соплями под носом едет на пластиковом трехколесном велике через сорные травы, мимо куч засохшей грязи и старых гипсокартонных плит в саду за свежевозведенным социальным жильем где-нибудь в Мидлэндсе. Имитируя скорость, ребенок яростно перебирает ножками, а открытым ртом издает непрестанный визгливый крик, подобный реву реактивного истребителя в вышине: Нннннаааааааа!

Вот альтернативные карты, выпавшие ему, в порядке появления:

Девятка Дисков; Шестерка Жезлов; Четверка Мечей; Эон; Десятка Дисков; Туз Мечей; Дьявол; Принцесса Жезлов; Фортуна. Осталась только карта, представляющая его самого. Это Рыцарь Мечей. Когда он переворачивает ее, Шут, которому она явилась на смену, обугливается и сворачивается в труху, словно под мощным тепловым или световым лучом, исчезает в ароматном дыму! Он слышит, как лошадь негромко повторяет:

— Из всего, чем оно может быть...

Эфеб прошел инициацию и задумчиво улыбается. Рядом с Любовниками кладет Четверку Мечей. Вспоминает шепот девушки в ночи:

— Трахни меня. Ну трахни меня.

А что, если б он тогда отвернулся от нее и поглядел в тихую тьму их комнаты верхнего этажа? Путешествия окончены. Путешествия только начинаются.

На основе этого рассказа Харрисоном впоследствии создан роман «Свет» (2002). Несмотря на почти дословные заимствования, очевидно, что действие рассказа происходит в другом варианте реальности, и судьба главного героя здесь отличается от изложенной в «Свете», где он назван Майклом Кэрни.

Харрисон, вероятно, вдохновлялся при описании этого существа традиционным валлийским костюмом ряженого коня (Mari Lwyd) в ритуале «вождения коня» на праздник середины зимы (возможно, восходит к культу валлийской богини Рианнон); в славянских культурах существует несколько аналогичная традиция. Ритуал в несколько измененном виде описан Харрисоном в «Повелителях беспорядка» из более раннего цикла «Вирикониум». Это описание без изменений перенесено далее в «Свет», где вложено в уста Майкла Кэрни. Далее многочисленные параллели со «Светом» и «Повелителями беспорядка» не отмечаются особо.