Майкл Харрисон - История о железной лошади, а также о том, как можем мы ее познать и навеки измениться от встречи с нею

Недавно мне случилось включить телевизор посередине программы об искусстве. Двое мужчин отливали в бронзе скульптуру, сходную, по первому впечатлению, с обглоданным скелетом курицы, тем самым, острокостным, что проглядывает так явственно через ломти и ленточки плоти на тарелке после рождественского обеда. Однако выяснилось, что работают они с куда менее интересным объектом, классической фигурой Посейдона или Прометея, которая систематически теряла магический флёр по мере того, как слои материала аккуратно сбивали с нее обухом резца. Стриптиз этот оказался в итоге таким удручающим — вуаль странности и чужеродной значительности сметена, обнажив нечто вполне ординарное и легкодоступное пониманию, — что я выключил телевизор и представил взамен следующее.

Другая литейная мастерская, где-то в ночи, где-то в истории, и в ней что-то вроде лошадиного черепа (не лошадиной головы, а именно черепа: лошадиный череп совсем не похож на голову, а скорее напоминает огромные искривленные ножницы для стрижки овечьей шерсти или костяной клюв, две половинки которого сходятся лишь на кончике; он напоминает разумную, целеустремленного вида тварь, лишенную только дара речи) [2] Харрисон, вероятно, вдохновлялся при описании этого существа традиционным валлийским костюмом ряженого коня (Mari Lwyd) в ритуале «вождения коня» на праздник середины зимы (возможно, восходит к культу валлийской богини Рианнон); в славянских культурах существует несколько аналогичная традиция. Ритуал в несколько измененном виде описан Харрисоном в «Повелителях беспорядка» из более раннего цикла «Вирикониум». Это описание без изменений перенесено далее в «Свет», где вложено в уста Майкла Кэрни. Далее многочисленные параллели со «Светом» и «Повелителями беспорядка» не отмечаются особо. появляется из литейной формы, а всех литейщиков немедленно вслед за этим казнят, чтобы сберечь тайну. Они и без того знали, что с ними так поступят. Они были великими мастерами и инженерами своего времени. Их цель оказалась превыше жизни. И однако, они превозмогли страх, выполнили работу и не пытались затем спастись бегством.

Вот как я узнал тайну лошади, которую изложу здесь, сперва позволив ей развернуться скорее изысканным жестом, подобно бумажному вееру.

Молодой человек, в чьих темных волосах недавно проявился седой мазок, решает провести ряд поездок по велению колоды карт.

Сложные правила определяют направление каждого путешествия. Например, если выпали все Жезлы, он отправляется на север только в том случае, когда путешествие проходит во второй половине года, или в случае, если следующей картой выпадал Рыцарь.

Не менее сложные правила, чьи исключения и исключения из исключений он интуитивно определяет с каждым новым раскладом, позволяют выбрать направление на юг, запад или восток, конкретный пункт или даже одежду, в которую он должен будет облачиться, но всегда он странствует поездом. Это решение основано на сродстве, которое он чувствует в шелесте карт, падающих в тихой прохладной комнате, и шелесте, с каким перещелкивается картотека указателей направлений на индикаторном табло вокзала. Он охотно признает, что такое сходство носит метафорический характер, ведь если карты выпадают случайно, или кажется, что случайно, то последовательность направлений поездов контролируема, или кажется таковой.

Себе молодой человек, или Эфеб, отводит карту Шута. Эта карта, следовательно, никогда не выпадет. Он изымает ее из колоды и кладет рядом с собой; каждый вечер, когда свет уползает из комнаты, он размещает карту на подлокотнике кресла, откуда та сияет слабым флуоресцентным светом: скорее событие, чем изображение. Мы движимы во времени глубоко сокрытым Желанием. Как Шут постоянно шагает со скалы в пустоту, так и Эфеб неизменно своим присутствием старается заполнить отсутствие, понукающее его. Он — волна, что непрестанно несется навстречу новым моментам, и каждое путешествие во всех смыслах становится трипом. Он полагает, что путешествия по велению карт помогут найти проход в «пятое измерение», и, желая идентифицировать его, он приносит из каждого странствия предмет. Эти объекты, données [3] Составляющие элементы (франц.). , в конце концов, по его мысли, должны будут сложиться одновременно в компас и инструкцию по использованию такого инструмента.

Все путешествия Эфеб начинает из Лондона.

Некоторые сводятся к обычным поездкам на пригородных маршрутах, где двери в электричках закрываются автоматически, а внутренняя отделка вагонов чем-то напоминает автобусную. Поезда прибывают к перронам, переполненным целеустремленными веселыми людьми: те вроде бы пришли к успеху, но еще не успели в этом состоянии освоиться. Клерки и риэлторы с первыми признаками пухлости подбородков, делают что могут, придавая себе сходство с успешными и грозными финансистами из Сити — галстуки, барсетки, наплечники; мужчины и женщины слегка за двадцать тешат самолюбие, изображая самодовольных бычар.

Такие поезда курсируют между Хэрроу и Юстоном, через станцию «Килбёрн-Хай-роуд», высокие стены которой покрыты самыми красивыми граффити на линии. Это вам не каляки-маляки, чье содержание и контекст только и стоят рассмотрения («Ливерпульские болелы, вы завтра покойники!», «У меня мозгов нет, и я рулю!»), нет: здесь видны взрывные красные, пурпурные и зеленые пятна, подобные следам от фейерверков или перегнившим тропическим фруктам; на сверкающей поверхности эти рисунки выполнены с большим мастерством. Тут заметны имена: Эдди, Дагго или Минс — не столько имена, сколько картинки в форме имен. Стоит их увидеть, как все остальное делается гнетущим и унылым, подобным высоким кирпичным стенам следующей станции — Южного Хэмпстеда, — очень похожим на длинные безоконные стены крупной протяженной тюрьмы. Дети, которые рисуют такие граффити, называют это дело «бомбастингом»: они свои личности стремятся вбомбить в стены.

Когда поезд останавливается на «Килбёрн-Хай-роуд», то двери долго остаются открыты, словно ожидая кого-то, и наконец в вагон входит пожилой мужчина, направляется к свободному месту и садится. Он в плаще с пояском, но под плащом нет рубашки, так что четко видна масса жестких седовато-рыжих волосков между обветренными старыми грудными мышцами. От него исходит резкий запах. Стоит дверям сомкнуться, как вошедший извлекает сигарету и с наслаждением закуривает, усмехаясь и кивая попутчикам. Мужчины глядят в полированные мыски ботинок. Женщины с неодобрением переглядываются между собой, отвернувшись от него, а вошедший закатывает рукав глянуть на часы. Этот величественный жест обнажает вытатуированное на внутренней стороне грязного запястья слово ФУГА.