Геннадий Борчанинов - Час испытания

— Это всё, мать их, власть новая, — понизив голос и оглянувшись по сторонам, ответил ему собутыльник. — Как припёрлись в своих рясах, так и дождик мочит. Видать, богов прогневали чем.

— Не, брат, это как графа прирезали, так и боги обиделись. Чай, власть-то у нас от богов стояла, а мы эту самую власть и скинули. Как бы еще большей беды не вышло. Правильно народ этого стражника повесил.

За окном, печатая шаг, прошли четверо бойцов в черных одеяниях поверх доспехов. Собеседники, завидев их, сразу замолкли и уставились в свои кружки.

— Как на прошлой седмице одного типчика в подворотне сталью накормили, так сейчас по четверо ходят, — осклабился первый, не поднимая головы. Второй тихонько рассмеялся.

— Слышал давеча от племянника, что они сейчас по деревням ездят да с каждого двора по мешку зерна требуют. На дальнем хуторе мужики их на вилы поднять решили, так им спалили и хутор, и их самих вместе с бабами, детей разве что в город забрали, на воспитание, — мужик тяжело вздохнул и сплюнул прямо на пол.

Его собутыльник опустошил свою кружку и с грохотом поставил её на стол.

— Герда! Герда, налей мне ещё пива!

Хозяйка таверны оглядела зал. Необычно пусто для этого времени суток, но ничего не поделать. Все сидят по домам, ожидая, пока всё наладится.

— Ты мне как за пиво станешь платить, так и налью! — крикнула она в ответ.

— Да ладно тебе, всё равно никого нет, — улыбнулся ей мужчина.

Герда неохотно взяла кружку из-под стойки, но в это время в таверну вошёл заросший толстяк в засаленном кафтане.

— Вот, он есть! — она поставила кружку обратно, и, перекинув грязное полотенце через руку, отправилась к новому посетителю.

Толстяк сидел, опершись головой на кулак, всем своим видом выражая вселенскую скорбь.

— Что вам принести? — обратилась к нему Герда. — Максимиллиан, это вы? Что вы здесь делаете? Что с вами?

— Уйди, — мрачно ответил торговец. — Я разорён. Из-за этих, — он махнул рукой в сторону площади.

Герда стояла, округлив глаза. Пальцы её машинально теребили грязное полотенце. Оба завсегдатая повернулись к ним, чтоб лучше видеть и слышать происходящее.

— Уходи, я тебе говорю, — прорычал толстяк. — Хотя нет, принеси мне самой крепкой выпивки.

Женщина убежала в подсобку, и вскоре вернулась с небольшим кувшином и кружкой.

— Хлебное вино, самое крепкое, какое есть, — поставила она посуду на стол.

Максимиллиан жестом отправил её восвояси и одним махом влил в себя кружку вина. И ещё. И ещё одну.

— А знаете, что самое мерзкое? — слегка захмелев после выпитого, спросил торговец у почти пустого зала. — Знаете? А то, что эти мрази сейчас радуются, пока в городе процветает серость, безбожие и разврат! И они нагревают на этом руки! Словно наш славный Мариград это дойная корова, которую...

Герда в ужасе подбежала к гостю и закрыла ему рот крепкой ладонью. Толстяк еще полсекунды что-то мычал, но быстро сдался.

— Что ты такое говоришь!? Тебя же повесят как изменника! И нас повесят за содействие! Тише с такими разговорами в моём заведении!

Два собутыльника переглянулись, и на их лица синхронно легла едва заметная улыбка.

По стенам кабинета плясали тени. В камине бодро потрескивали сухие дрова, и пламя лишь слегка разгоняло мрак. За столом, подбитым тёмным сукном, сгорбился мужчина в чёрной рясе, опираясь на сложенные костяшки пальцев.

— Похоже, всё идёт не так, как мы предполагали, брат, — вполголоса произнёс мужчина, нервно постукивая пальцами. — Народ всё меньше поддерживает наше дело, и всё больше жаждет нас прогнать. Разве об этом мы мечтали?

— Не стоит сомневаться в мудрости Пастыря, брат, — ответил ему собеседник в таком же одеянии. Его смуглая кожа жирно блестела в свете камина, а густые чёрные усы топорщились в обе стороны. — Если так происходит, значит, это угодно богам.

— Оставь эту чушь для неофитов и проповедников, Карббал. Если богам угодно, чтоб в наших людей дети бросали камнями, вместо того, чтоб благодарить за освобождение от феодального гнета, то в пекло таких богов.

— Заткнись, — резко выплюнул тот. — Всё же ты недостаточно умён, чтоб понимать всю суть нашего дела. Твое понимание как раз на уровне неофитов и проповедников. Причем, самых худших проповедников, — Карббал стал нервно мерять шагами комнату. Три шага вперед, разворот, четыре шага и снова разворот. — Мельник, пойми, ты должен меньше думать о людях, и больше думать о нашем деле. Никаких сожалений, помнишь?

— Помню. Без сожалений, — мужчина оторвал голову от кулаков и поднял руку одновременно со словами. Собеседник повторил жест в точности до мелочей. — Я не сожалею о содеянном и всем сердцем хочу приближения полной нашей власти, но ведь такие методы не прибавляют нам сторонников. Как бы чего не вышло.

Карббал расхохотался в ответ.

— А что может выйти? Все влиятельные граждане куплены, стража целиком наша, вооруженные патрули на улицах охраняют спокойствие горожан, — явно кого-то передразнивая, произнес он. — Голозадые крестьяне не представляют угрозы. Больше работайте на местах, с населением, и всё будет хорошо.

— Работайте на местах? — закипел Мельник. — С населением? Поджигая хаты с детьми? То есть, затаптывать лошадями баб — это работа на местах? А выпытывать у крестьян, где ухоронки и тайники, это работа с населением? Ты знаешь, в армии у нас это называлось одним простым словом. Разбой. И мы разбойников вешали вдоль дороги, чтоб неповадно было.

— Вступая сюда, ты отринул прошлое. И армию, и свои прошлые заслуги, и поступки. Не забывай, — спокойно ответил Карббал и заученно продекламировал: — Государство есть аппарат насилия в руках господствующего класса.

— Хватит, я прекрасно помню всё, чему нас учил Пастырь, — раздражённо процедил мужчина, разгибаясь от долгого сидения и похрустывая суставами. — Сбросить феодальный гнет, освободить крестьян, горожан и ремесленников, и прочее, и прочее. Только не говорил он о том, что придется для этого тех же самых крестьян убивать. Не для того я высокие посты бросил, чтоб холопов резать. Не для того.

— Что брошено — не вернёшь уже. Не заставляй меня задумываться о возможной измене.

Мельник устало потёр переносицу.

— Не тебе говорить об измене, Карббал, когда у тебя в покоях каждый день служанки новые. Измена как есть. Отступничество от всех принципов аскезы и прямое нарушение устава братства. Так что не тебе говорить об измене. Я доложу о нашей беседе Пастырю.

Карббал побагровел от злости, но сумел промолчать. Мельник поднялся из-за стола, прошёл к камину и подбросил в огонь пару поленьев, размешав чёрно-красные угли.

— До встречи, брат, — сквозь зубы проскрипел Карббал.

— До встречи, — вторил ему собеседник, усаживаясь обратно за стол. Там его ждали бумаги. Он срезал застывшую оплывину воска со свечи, запалил фитиль и принялся за работу.