Стивен Кинг - Стрелок

Кроме, быть может, дороги к Башне. Где ка покажет своё истинное лицо.

Мальчик — его жертва, обречённая на заклание, — с таким невинным и совсем ещё детским лицом в свете крошечного костерка, заснул прямо над плошкой с бобами. Стрелок укрыл его попоной и тоже улёгся спать.

Мальчик нашёл прорицательницу, и та едва его не уничтожила.

Какое-то глубинное инстинктивное чувство пробудило стрелка ото сна посреди бархатной тьмы, что пришла вслед за лиловыми сумерками. Это случилось, когда они с Джейком добрались до участка почти ровной, поросшей травой земли на первом уступе предгорий. Даже на самых трудных подъёмах, когда им приходилось карабкаться вверх, выбиваясь из сил и борясь буквально за каждый фут под нещадно палящим солнцем, они слышали стрекот сверчков, соблазнительно потирающих лапками посреди вечной зелени ивовых рощ, распростёршихся выше по склону. Стрелок оставался спокойным, мальчик тоже вроде бы сохранял спокойствие — внешне по крайней мере, — так что стрелок даже им гордился. Но Джейк не сумел скрыть этого дикого выражения глаз, которые стали бесцветными и застывшими, как у лошади, что почуяла воду и не понесла только благодаря воле всадника, — как у лошади, которая дошла до того состояния, когда удержать её может только глубинное взаимопонимание, а никак не шпоры. Стрелок хорошо понимал, что творится с Джейком, хотя бы уже по тому, как неистово и безумно его собственное тело отзывалось на дразнящий стрекот сверчков. Его руки, казалось, сами ищут острые выступы в камне, чтобы окорябаться в кровь, а колени так и стремятся к тому, чтобы их исполосовали глубокими саднящими порезами.

Всю дорогу солнце палило нещадно; даже на закате, когда оно разбухало и багровело, как в лихорадке, оно до последнего жарко светило сквозь расщелины между скалами по левую руку, слепило глаза, обращало каждую капельку пота в сверкающую призму боли.

А потом появилась трава: поначалу — лишь чахлая жёлтая поросль, но поразительно жизнеспособная. Она с завидным упорством цеплялась за худосочную размытую почву. Дальше, чуть выше по склону, показались редкие пучки ведьминой травы, которые очень быстро сменились густой, буйной зеленью. А потом в воздухе разлилось первое благоухание уже настоящей травы, что росла вперемешку с тимофеевкой под сенью первых карликовых елей. Там, в тени, стрелок заметил коричневый промельк. Он выхватил револьвер, выстрелил раз и подбил кролика прежде, чем Джейк успел вскрикнуть от изумления. А уже через секунду стрелок убрал револьвер в кобуру.

— Здесь мы и остановимся, — сказал он.

Ещё выше по склону были деревья: зелёные ивы. Зрелище — поразительное после выжженной стерильной пустыни, бесконечного голого сланца. Где-то в глубине этой рощи обязательно есть родник, может быть, даже и не один, и там наверняка попрохладнее, но всё же лучше остаться здесь, на открытом месте. Силы парнишки, похоже, уже на исходе, а ведь вовсе не исключено, что в сумраке рощи гнездятся летучие мыши-вампиры. Их крики могли разбудить мальца, как бы он крепко ни спал, а если это и вправду вампиры, то вполне могло так получиться, что они оба уже не проснутся… во всяком случае, в этом мире.

— Пойду дров наберу, — сказал мальчик.

Стрелок улыбнулся:

— Нет, не надо тебе никуда ходить. Лучше сядь, Джейк. Посиди.

Чья это фраза? Какой-то женщины. Сюзан? Стрелок не помнил. Время ворует память, как любил говорить Ванни. Вот про Ванни он помнил.

Мальчик послушно сел. Когда стрелок вернулся, Джейк уже спал в траве. Большой богомол совершал своё вечернее омовение прямо на упругой чёлке парнишки. Стрелок рассмеялся — в первый раз за бог знает сколько времени, — разжёг костёр и отправился за водой.

Заросли ив оказались гуще, чем показалось ему поначалу, и в блёкнувшем свете заходящего солнца там было довольно-таки неуютно. Но он набрёл на ручей, бдительно охраняемый квакшами и лягушками. Стрелок наполнил водой один бурдюк… и вдруг замер. Звуки ночи всколыхнули в нём какое-то тревожное сладострастие — чувственность, которую не смогла разбудить даже Элли, та женщина, с которой он был в Талле. Но от Элли ему было нужно другое: чтобы она рассказала ему всё, что ему надо было знать. Стрелок отнёс это странное ощущение на счёт резкой, ошеломляющей смены обстановки после пустыни. После всех этих бессчётных миль голого сланца мягкость вечернего сумрака казалась почти непристойной.

Он вернулся к костру и, пока закипала вода в котелке, освежевал кролика. Вместе с последней банкой консервированных овощей из кролика вышло отличное рагу. Стрелок разбудил Джейка, а потом долго смотрел, как парнишка ест: отрешённо и сонно, но жадно.

— Завтра мы никуда не пойдём. Побудем здесь, — сказал стрелок.

— Но человек, за которым вы гонитесь… этот священник…

— Он не священник. И не волнуйся. Никуда он от нас не денется.

— Откуда вы знаете?

Стрелок лишь покачал головой. Просто он знал, что так будет… и ничего в этом знании хорошего не было.

После ужина он ополоснул жестяные банки, из которых они ели (опять поражаясь тому, как он небрежно расходует воду), а когда обернулся, Джейк уже спал. Стрелок вновь ощутил знакомые толчки в груди, будто что-то внутри то вздымается, то опадает — это странное чувство, которое он безотчётно связывал с Катбертом. Они были ровесниками, но Катберт казался намного моложе.

Его папироса упала в траву, и он носком сапога подтолкнул её в костёр. Потом он ещё долго смотрел на огонь, на чистое жёлтое пламя, совсем не похожее на пламя от горящей бес-травы. В воздухе разлилась изумительная прохлада. Стрелок лёг на землю, спиной к костру.

Откуда-то издалека, из ущелья, теряющегося в горах, доносились глухие раскаты грома. Он уснул. И увидел сон.

Сюзан Дельгадо, его любимая, умирала у него на глазах.

А он смотрел. Его руки держали — по два дюжих крестьянина с каждой стороны, — шею его стиснул тяжёлый и ржавый железный ошейник. На самом деле всё было не так — его даже не было там, на площади, но сон — это сон, у него своя логика и свои законы.

Он смотрел, как она умирает. Даже сквозь гарь и дым он различал запах её горящих волос, слышал крики толпы: «Гори огнём!»… и видел цвет своего собственного безумия. Сюзан, прелестная девушка у окна, дочь табунщика. Как она мчалась по Спуску, и их тени — лошади и всадницы — сливались в единую тень. Она была словно сказочное существо из легенды, необузданная и свободная. Как они с ней бежали, держась за руки, по кукурузному полю. А теперь люди, собравшиеся у помоста, кидали в неё кукурузными листьями, и листья загорались прямо на лету, ещё прежде, чем падали в пламя. «Приходи, жатва», — кричали они, заклятые враги света и любви, а где-то гаденько хихикала ведьма. Риа, так её звали, старую каргу. А Сюзан чернела, обугливаясь в огне, её кожа трескалась, и…