Андрей Грамин - Суженый смерти (СИ)

Лют молчал, опустив глаза и качая головой. Такую ненависть, что была в его сердце, он никогда до того не испытывал. Она была безгранична и всеобъемлюща. Настоящая животная ярость.

- Я готов пойти на что угодно, лишь бы истребить их всех, как они истребили мой род, - сказал он через время. - Я буду тебе самым верным слугой, какой только был у тебя.

- У тебя нет другого выбора, раз ты дал обещание. Есть вещи страшнее смерти. Намного страшнее - она недобро улыбнулась. - Заверши начатое прощание, и завтра на закате приходи в урочище, где никто не охотится. Там есть переплетенные дубы, под ними увидимся.

Перед рассветом Лют насыпал маленький холм сверху догоревшего костра, а с первыми лучами солнца начал поминальную тризну, символизирующую окончание пути духа и водворение его в чертоги Мораны. Когда все закончилось, мужчина присел на дорожку. Он в последний раз окинул взглядом бывший дом, и тронулся в неблизкий путь к урочищу, где никто не охотился. В этом урочище росли вековые дубы, простиравшиеся, казалось, до неба, с такими густыми кронами, что и днем под ними царили сумерки. Там пропадали люди, там не водилась дичь, там не жили даже волки, и мало кто понимал причины такого положения вещей. Говорили разное, сходились лишь одном: в ту часть леса лучше не ходить даже днем, не говоря уже о ночи.

Лют наслаждался последними лучами солнца на верхушках деревьев, глядя сквозь чахлую листву двух переплетенных вековых дубов. Они поднимались к небу спиралью, образовывая своими стволами своеобразную стрельчатую арку. Последний луч скрывающегося солнца совпал с глубоким вздохом - Лют прощался с земной жизнью, и готовился принять вечность. Было ли ему страшно? Нет. Он привык с детства, что все уготованное богами нужно воспринимать как должное. Это и было высшее смирение духа. Да и что могло быть хуже того, что уже произошло с ним? Потерять род, весь род до последнего человека - братьев, сестер, всех родственников... И жену, единственную кого он любил на этом свете. Ему больше не за чем жить!

- Прощаешься со Сварогом? - голос Мораны был весел и настолько глубок, что в нем можно было утонуть.

- Да, богиня.

- Попрощайся. Больше ты не увидишь ни заката, ни рассвета, ни единого луча солнца. Ты сможешь находиться в этом мире только ночью, потому что только ночью есть моя власть над Явью, миром живых.

- Будь что будет, - Лют опустил глаза.

- Ты привыкнешь, - она хотела положить ему на плечо руку, но передумала, лишь гордо вскинула голову и бросила короткое: - За мной.

Они шли через лес довольно долго. Когда Лют, споткнувшись, упал во второй раз, Мара взяла его под руку, и, развернув к себе, заставила повторить какой-то набор слов. С последним произнесенным словом ночной лес посерел и обрел ясные очертания. Изгой никогда еще не заходил в эту часть леса, даже когда они с братьями, еще мальчишками, доказывали храбрость друг перед другом, забредая как можно дальше в запретные земли.

- Я никогда не был в этой части леса, - хмуро обронил он.

- Ты вообще никогда здесь не был, - она усмехнулась. - Добро пожаловать в мой мир.

- Навь? Я думал в Навь вход один, через Смородину...

- Для людей вход один, - нехотя пояснила она. - Для меня он, где я хочу. Для тебя тоже скоро так станет.

Через какое-то время они вышли на огромную поляну, посреди которой высились руины. Каменные блоки, изъеденные ветрами и дождями, как дерево короедом, казалось, были старее самого мира. Огромное окно в одной из уцелевших стен пропускало через себя искрящийся серебряной канителью свет грузной полной луны. В мире, который оставил Лют, луна уже шла на убыль. Но не здесь.

- Когда я скажу, ты встанешь перед окном внутри развалин, так, чтобы свет луны полностью тебя освещал. Когда ты будешь меняться, тебе будет очень больно. Хочешь кричи, хочешь зубами землю рой, но за пределы света ты выходить или выползать не должен. Если ты это сделаешь, я тебя сожгу.

В ее глазах было что-то настолько жуткое и свирепое, что заставило вздрогнуть даже Люта. Он ни секунды не сомневался, что полностью находится в ее власти.

- Как твое имя?

- Лют.

- Хорошо. Ты будешь моим цепным псом, Лют, - она засмеялась. - Давно хотела себе песика, под стать богине.

- Тебе обязательно издеваться надо мной?

- Тебе что-то не нравится? - улыбка переросла в оскал.

Он смотрел и понимал: лишь одно неосторожное слово отделяет его от жуткой расправы. И если он никогда не боялся смерти, потому как знал - это всего лишь переход из одного мира в другой, где можно сидеть за одним столом с предками, слушая веками их подвиги, то сейчас холод страха заползал под рубаху точно змея. Если Морана захочет, он просто исчезнет, как будто его никогда и не было. А предки ответят за то, что он нарушил договор, и проклянут даже память о Люте.

- Нет, Морана, мне все по душе, - он опустил взгляд.

- Я сказала правду. Ты будешь псом. Моим псом. Не стоит серчать на правду. Ты скрепил заклад словом, - она строго посмотрела на него. - Не передумал?

- Нет, не передумал. Чуры не поймут. Как я в глаза предкам смотреть буду?

- Тогда иди. Стой лицом к окну, смотри на луну и ни за что не поворачивайся назад.

Лют сделал, как ему сказала богиня. Он простоял так довольно долго, вслушиваясь в ее бормотание за спиной, но, не понимая ни слова. Голос становился громче, грубее, слова раздавались быстрее, ритмичнее, и наконец, все смолкло. Так было минуту, пока позади не раздалось резкое хриплое рычание, такое жуткое, что мужчина вздрогнул. Но не обернулся. Перед глазами Люта появилась рука Мораны с деревянной чашкой.

- Пей! - как же этот голос не походил на красивый и глубокий голос богини... Человек никогда не смог бы издать эти звуки.

В чашке была кровь. Черная. С плавающими в ней травами. Лют выпил, и вернул чашку.

- Ешь, - теперь в руке был кусок сырого мяса.

Лют съел сочащееся кровью мясо.

- Не двигайся.

Она обернула его сырой шкурой черного цвета.

- Теперь вой.

И Лют завыл. Долго, протяжно. Ему казалось, этот вой жил с ним всю его жизнь, прячась где-то в груди, не показываясь днем, и скрываясь ночью. Он выл не голосом. Он выл душой, сердцем, всем телом, каждой каплей крови и каждой мельчайшей косточкой. И все стало меняться. Сначала изменился его голос, а потом изгоя перекосило от нестерпимой боли, и ударило как подкошенный сноп о землю. Невообразимые муки подогнули ноги к подбородку, скрутив калачиком тело, и он начал задыхаться, борясь с покрывающей глаза желто-красной пеленой. И вот тогда, когда ему показалось, что на всем свете не бывало еще такой нестерпимой боли, пришла настоящая боль. Он хотел закричать, но вой лишь перерос во что-то невообразимо-высокое, рвущее душу и замутняющее сознание. Он слышал, как хрустят его разрываемые сухожилия, как лопаются кости и лоскутами отслаивается кожа, сползая точно со змеи. Он задохнулся воем и стал грызть землю, хоть как-то стараясь оставаться в крупицах разума, удерживая лишь одну мысль - не покидать еще недавно такой уютный ковер травы, озаренный как морозным узором, светом луны.