Генри Олди - Сильные. Книга 1. Пленник железной горы

Мне уже все равно.

— Так надо было, — сказал Мюльдюн.

Я кивнул.

— Надо, понял?

Я кивнул еще раз.

— Скажи я тебе правду, — Мюльдюн почесал кончик носа. Ну точно Кустур в минуты задумчивости! Кажется, мои кивки его не убедили, — я бы тебя убил. Ты бы ехал живой, а на самом деле мертвый. Соображаешь? Нельзя знать заранее. Ты тогда и выбираешь не так, и боишься не так, и вообще.

— Ты чего? — удивился я. — Ты просишь прощения?

Если я удивился, то Мюльдюн изумился. Впервые в жизни я видел, как брови моего старшего брата ползут на лоб, а рот приоткрывается, словно у годовалого ребенка, взявшего в руки потрясающую штуковину неизвестного назначения.

— Прошу прощения?

— Ну да…

— У тебя?

— Ну да…

— Я?!

— Ага, ты.

— Наглая ты скотина, — ласково уведомил меня Мюльдюн. Он на глазах превращался в записного острослова, считай, сказителя. Такой готов обложить избранную жертву, как новенькую юрту, сверху донизу: и корой, и дерном, и коровьим навозом. — Прохвост. Позор семьи. За что я прошу у тебя прощения?!

— За то, что не мог предупредить меня заранее.

Он сдвинул шапку на затылок:

— Ничего я не прошу, понял? Я предупреждаю тебя. Сейчас, когда я имею право это сделать. Однажды ты повезешь маленького засранца-боотура в Кузню, вот я и предупреждаю: молчи! Если, конечно, тебе не захочется прикончить спутника своим рассказом. Есть такие яды, братец — проглотил сегодня, а умер завтра.

— И такое бывает?

— Всякое бывает.

Я зажмурился. Представил: везу в Кузню боотура-малыша. Трюх-трюх, качаемся в седлах, глазеем по сторонам. Не бойся, говорю я ему. Тебя схватят клещами, сунут в горн, дадут молотом по башке. А ты не бойся! Главное, потерпеть, и все будет хорошо. Очухаешься, встанешь на ноги; вырастешь лихим молодцом. Он едет, не боится. Ну, то есть боится, но совсем иначе. Когда знаешь, что тебя ждет, что главное — потерпеть, боишься по-другому. Он едет, а я его уже похоронил. Живого в землю закопал. Воткнул сто слов, как сто ножей, под ребра. И еду рядышком, улыбаюсь. На привалах делюсь едой, водой. Дохой укутываю, чтоб не замерз.

— Тебя Ала Дяргыстай этому научил? — спросил я.

— Да.

— Когда ты после Кузни пластом лежал?

— Да.

— Он — тебя, а ты — меня?

— Да. А ты — следующего. Так принято.

— А если всё делать по правилам, — мне вспомнился отец. Веранда, ноги на перилах, чорон с кумысом, — по обычаю, то мы остаемся живы? После Кузни, да?

— Не все. Но большей частью — да, живы.

— Хорошо. Я запомнил.

Он встал:

— Я уеду дней на пять. Может, семь. Жди меня здесь, выздоравливай.

— А мастер Кытай знает?

— Знает.

И вышел прочь.

А я остался. А что? Обычное дело. Мне не то что ходить — сидеть невмоготу. Посижу капельку, и сползаю, лежу пластом. Вчера и сесть не мог. Хорошо хоть, один-одинешенек валяюсь, не так стыдно. Куо-Куо забегает по сто раз на дню. Кормит, поит, моет. Скажете: хорош врать, парень! Как один, когда Куо-Куо? Она не в счет, к ней я привык. Если бы не привык, со стыда бы сгорел, клянусь. Она мне горшок подставляет, на бок меня укладывает, и я с лежака в этот горшок… Ну, вы поняли. Горшок красивый, из цельного куска березы. По краю — завитушки. А я целюсь, значит, боюсь промахнуться. Боотур! Ворону в глаз бью, что мне горшок! Если по большой нужде приспичит, так я на спине, а она под меня берестяной туесок подсовывает. Вот я и успокаиваю себя: мол, привык, ничего особенного. Уже и забыл, как шальная девка меня в конюшне валяла, в штаны лезла. Сейчас в штаны залезет, подсобит облегчиться — и спасибо за хлопоты, век помнить будем!

По-моему, я у нее не первый. Ну, не первый боотур, за которым она ходит. Сколько же ей лет, а? Я утром хотел у неё спросить: ты что, и за Мюльдюном ухаживала? Так хотел, что аж зудело! И промолчал, застеснялся. У Мюльдюна тоже не спросил. Даст он мне по шее вместо ответа, и правильно сделает.

— Юрюн Уолан спит?

— Не сплю я. Заходи, Куо-Куо.

— Куо-Куо супу принесла. Кормить будет…

Суп — это кстати. Ем я, как не в себя. Набил брюхо, поспал чуточку, и опять слюнки текут. Сначала думал: мастер Кытай мне для лежки особую комнату выделил. Комнат в доме тьма-тьмущая, почему не выделить? Сегодня огляделся на свежую голову: какая там комната?! Ураса — летняя юрта. Гостевая, за домом стоит. Вроде срамного туеска, который для моей большой нужды — берестой крыта, конским волосом сшита. Ох, сравнения у меня… Болею я, извините. Соображаю плохо. Хорошая ураса, если вы не поняли. Просторная. Стены отваром ольховой коры выкрашены. По стенам — пять окошек. Дверь — занавес, расшит узорами. Вдоль стен — нары-лежаки. Посередке — очаг, еле теплится. Лето, чего зря дрова жечь? Над очагом — дымоход. Вокруг очага — столбцы для котлов, вертелов. Воздух чистый, свежий. Меня, помню, родители отпускали к Кустуру переночевать — ну, в Тимирову семью! — так в ихней урасе вечно воняло. И шкурами, и людьми, и объедками. А еще к урасе примыкал коровник, и тоже не делал воздух ароматней…

Да что тут сравнивать? Дядя Тимир, аласный кузнец, и Кытай Бахсы, кователь боотуров — не может у них вонять одинаково!

А вот и он, кователь боотуров. Проведать зашел.

— Выйди! — это он дочери.

— А суп? — это я ему. — Суп же!

— Успеется суп. Дай-ка я тебя…

Покрывало — фью-ю-рх! Улетело. Подушка — шмяк! Убежала. Он меня на живот — р-раз! Как пушинку. Голову в ладони взял — я думал, шею свернет. Нет, просто набок повернул — чтоб не лицом в лежак, а ухом.

Встал на колени у лежака:

— Расслабься.

Ага, расслабься! Я расслаблюсь, а ты меня клещами — хвать! Молотком — шарах! Суп выльешь, миску к копчику прикуешь. Знаем мы ваши шуточки!

— Мастер Кытай…

— Молчи.

Молчать не удалось. Я стонал, кряхтел, охал. Железные пальцы копались во мне, перебирали каждую жилочку. Взбивали Юрюна Уолана горкой лебяжьего пуха. Толкли в ореховую кашицу. Рубили в рыбную начинку. Мяли, выдавливали сок. Извлекали сочный хруст из позвонков, треск из суставов. Кровь бултыхалась во мне от увесистых шлепков.

— Ой! Ай! Уй!

— А здесь?

— Ы-ы-ы…

— Очень хорошо.

Куо-Куо сидела в углу на корточках. Радовалась моим истязаниям. Ну, в углу — это я для красного словца. Ураса-то круглая! А радовалась — это точно. «Айхал [20] «О, какая радость!» Возглас благопожелания, выражения радости по какому-либо случаю. ! — вскрикивала шепотом. — Айхал!» Почему шепотом? Отца боялась, наверное. Выгонит, или на крюк подвесит. Я ведь помню, он ей обещал крюк. Тогда, в конюшне, я ему не поверил. Думал, грозит для пущей острастки. А может, шутит.

Теперь верю. Ы-ы-ы!..

Превратив меня в холмик рыхлой земли, кузнец угомонился. Придвинул табурет, сел. Огромный, корявый, затряс ручищами. Мне даже померещилось, что с пальцев Кытая Бахсы летят сверкающие капли — вода, а может, расплав. Я вжал затылок в плечи: сейчас, вот сейчас обожгут! Огнем или холодом, но обожгут!