Генри Олди - Сильные. Книга 1. Пленник железной горы

Ладно, речь не о нас, речь о дяде Сарыне.

Это ж как дядя Сарын тетю Сабию любит, а? Как любит, если ради нее от грозного облика отказался! Я бы на его месте с утра до вечера Первым Человеком ходил. И он бы ходил — я же видел, ему нравится. Нет, не ходит. Стареет, болеет, о колыбели заговаривать начал. Я сперва решил: в детство впал, бедолага. Мне тетя Сабия объяснила: среди трех колыбелей Елю-Чёркёчёх есть молодильная. Ляжешь бабушкой, встанешь правнучкой. Если, конечно, по уму ложиться, с толком. Они с дядей Сарыном там уже лежали, вдвоем в одной колыбельке. Тут я засмущался и расспросы прекратил.

Плюнул бы Сарын-тойон на колыбель, вышел бы из дома Первым Человеком раз и навсегда — и болезни бы удрали, и годы с плеч свалились! Первый Человек только с виду старик, а на деле — ого-го! Он бы — ого-го, а тетя Сабия бы моей мамой стала, или кузнечихой. Подмял бы ее дядя Сарын, как лесной дед олененка-тонконожку. Он бы!.. она бы… Я бы объяснил лучше, да слов у меня маловато. Ничего, вы и так разберетесь.

Вот это, я понимаю, любовь!

Когда я уходил, за кустами, где я раньше сидел, полыхнуло. Ветки мешали, но я приметил, что земля треснула — самую малость, будто губа от легкого тычка — и все, что я от глубоких раздумий навалил, в трещину ухнуло. Сгорело, небось, дотла. Я так полагаю, мастер Кытай нарочно вокруг дома хитрые огнища обустроил. Привык с боотурами дело иметь, знает, как с нами надо.

— Нюргун! Эй, Нюргун!

Это я брата зову. Нет брата.

— Нюргу-у-ун!

Сани пустые. Лавка с колесиками куда-то делась.

— Эсех!

Нет Эсеха. Поубивали они друг дружку, что ли?

— Эсе-е-е-ех!

Если поубивали, где трупы?

— Уот! Уо-о-от!

Не добудишься. Храпит — Нюргун бы обзавидовался.

— Жених! Женишок!

Это еще что? Это еще кто?!

— Сужены-ы-ы-ый!

Это не я, клянусь!

— Люби Куо-Куо! Бери Куо-Куо!

Тут я все и понял. И бегом в конюшню:

— Стой! Отстань от него, дура!

— Станем вместе спать, детей рожать!

— Нельзя ему! Он больной!

— Боотур-удалец! Хорошо нам будет!

— Убью! Убью заразу!

Бах! Трах! Тарарах! Алатан-улатан! Отлетели, оторвались девять журавлиных голов! Еще удачно, что я от удара расширился, разбоотурился. Сразу же и усох, зато сумел, устоял на ногах. Иначе точно бы на задницу плюхнулся. А как тут не плюхнуться, если в тебя дурила Эсех с разгону, лавиной с перевала — арт-татай?!

— Она! Она сама!

Трясет парнишку. Ну да, меня тоже трясло. И Зайчика трясло — я когда его в Кузню возил, вроде бы про Куо-Куо помнил, заранее высматривал, да проморгал. Переживал я страшно, казнил себя лютой казнью. Мюльдюн меня успокоил: ее, мол, все промаргивают, обычное дело. И откуда только вылазит, невеста без места?

Вцепился в меня Эсех, не отдерешь. Блажит:

— Сама! Это не я!

А из конюшни:

— Трогай! Нюхай! Бери!!!

— Сама! Сама!

Ошибся я. Сказал: не отдерешь — ничего, отодрал. Швырнул мальчишку поближе к арангасу, под семейный присмотр. Уот дрыхнет, так, может, хоть арангас позаботится. У меня другая забота, мне адьяраев не утешать.

— Нюргун! Держись!

— Жених!

— Я уже иду!

В дальнем стойле на ворохе соломы творилось непотребство. Куо-Куо я не видел, зато прекрасно видел Нюргуна. Брат был толкушкой в миске: вверх, вниз, снова вверх. Брат был дорогой в горах: подъем, спуск, опять подъем. Брат был морем: прилив, отлив, раз за разом. Он пыхтел, сопел, бурчал. А под ним стонало, охало, вскрикивало:

— Жених! А-а-а! О-о-о!

— Прекрати!

Я ринулся вперед и споткнулся, чуть не упал. Железная рука удержала меня за шиворот. Рубаха затрещала, на спине лопнул шов. Вторая железная рука обхватила горло беспощадным обручем. Тяжеленная пятерня глыбой камня рухнула на плечо. Пальцы — клещи.

Не спрашивайте, как я остался усохшим. Чудо? Подвиг?

— Пусти!

— Цыц! — прохрипел мастер Кытай. — Закрой рот!

Убьет, подумал я. Сперва меня, потом Нюргуна. Убьет, и поделом.

— Я их растащу! Я все исправлю!

— Чш-ш! Идем-ка отсюда…

Солнце, плохо различимое за облаками дыма, ослепило меня так, будто я всю жизнь провел в темном подземелье. Из глаз брызнули слезы. Первым, что я увидел, когда зрение вернулось к Юрюну-боотуру, был Эсех. Парень дрожал, забравшись под арангас. Ноги подобрал, уперся коленками в подбородок, спину выгнул дугой, словно его по новой к матери в утробу запихали. Зубами лязгает: д-ды-ды-ды, ды-ды! Вот уж не знаю, с чего это он дрожал дрожмя, сидя в полной безопасности — от пережитого страха или от лютой ненависти. Прибьет нас кузнец, не прибьет, а Нюргун и тут обставил гордого Эсеха Харбыра. Опозорил, украл победу. Завалил на солому, мнет да топчет.

Сказать по правде, я бы предпочел видеть в победителях Эсеха.

— Мастер Кытай! Я… мы…

Кузнец плакал. По корявому лицу его текли слезы — крупные, как летняя роса на листьях багульника. Слезы путались в морщинах, застревали в рыжей щетине, стекали в приоткрытый рот. Тыльной стороной ладони мастер Кытай утер лицо, размазав по щекам сажу. Солнце, успокоил себя я. Это все солнце. Белый Владыка, сделай так, чтобы все дело было в солнце…

— Внучата, — сказал кузнец. — Детишки пойдут.

Я обмер.

— Выращу, ремеслу обучу. Молоток подарю.

— Молоток?

— Ты не мешай. Пусть любятся, пусть. Девку понять надо, горе у нее. Ластится, квашня, к этим, — с нескрываемым презрением он кивнул на Эсеха. — В штаны лезет, ищет. А с них, с молокососов, какой спрос? Разве они знают, что куда совать? Совалка у них не выросла. Боятся девки-то, шарахаются. Орут, как резаные. Пятерых заиками сделала! Мы со старухой следим, лупим дурёху, на крюк вешаем… Да разве за ней, оглашенной, уследишь? Пугает детишек, а после рыдает втихомолку. Твой-то взрослый, хозяйство справное. Ума маловато, так разве ж в этом деле ум надобен? Слышь, и девка подтверждает! Да ты ухо-то наставь…

Я слышал. По-моему, на Восьмых небесах слышали.

— Не лезь, а? Сколько ждали, маялись — дождались…

— А мы?

— Что — мы? Кто — вы?

— Ну, спутники. Которые мальчишек в Кузню возят.

— И что?

— Мы же взрослые. Точно, взрослые! Чего она к нам не пристает?

Кузнец вздохнул.

— Боится, — объяснил он. — Боится она вас, перекованных. Страх ее берет, если по бабьему делу. Страх и ужас. Старуха выясняла: все внутри будто льдом кует. Гиблое дело, если льдом…

— Страх? А ухаживать за нами она не боится?!

— Тоже боится. Спрячется в кладовке, поплачет, чтоб никто не видел, и давай вас, лежачих, обихаживать. Кормит-поит, умывает, срамной туес выносит. Страх страхом, а больше ведь некому?

— А мы почему к ней не пристаем? Когда уже здоровые?

— Вы? — кузнец взъерошил мне волосы, как взрослый малышу. — Да вы же сами ее не хотите! Вот ты, например, хочешь?

Не успев сообразить, что обижаю мастера Кытая, я отчаянно замотал головой.