Дмитрий Емец - Шныр. Седло для дракона

Вот и сегодня эль тянется к большому пласту мха, который Мокша срезал на двушке под сосной. Мокша расстилает его на земле. Эль, уже не медуза, а скорее карлик, ползает вокруг, проводит сверху ручкой и будто греет пальцы-отростки. Сверху в колодец слабо проникает свет. Мокше кажется, что ярко-зеленый влажный мох на глазах сохнет и выцветает, превращаясь в подобие серой мочалки.

Мокша устал. Он оглядывается на веревку, собираясь вылезти, но эль нетерпеливо шевелится. Он словно чем-то недоволен. Протягивает к Мокше щупальце, и тот, чуть помешкав, принимает его в свою ладонь. Пальцы-корни обвивают запястье и ныряют Мокше в пульс. Мокша не любит это ощущение, и эль знает, что он не любит. Но что ж поделаешь… Этот способ он использует только в самые важные моменты, например при передаче дара.

Несколько мгновений ничего не происходит. Мокша ощущает лишь, как по направлению к сердцу пробегает едва ощутимый холодок. Тончайшие края корней эля, удлиняясь, греются в его крови. Наконец холодок достигает и сердца. Мокша на миг замирает от ужаса, но эль успокаивает его небольшим выбросом удовольствия.

Мокша верит, что ничего страшного с его сердцем не произойдет. Сердце Мокши так же дорого элю, как и его собственное, если, конечно, такой орган у него вообще существует. И еще Мокша знает, что его отношения с элем уникальны. Таких у обитателей задохнувшегося мира больше никогда и ни с кем не будет. Ни один эль не проявит о человеке такой заботы, внешне почти тождественной любви.

Как Мокша – первый человек, столкнувшийся с элем, так и этот эль – первый, прорвавшийся в мир людей. Он пока настолько слаб, что его и ребенок легко прикончил бы. Эль еще во многом не разобрался, но дряхлый, опытный ум болота, который он несет в себе, велит ему не спешить. Изучить Мокшу до последней клеточки, до последнего нерва. Мысли, чувства, желания. Понять, как устроены люди, чтобы можно было управлять ими, потому что без людей этот мир элям не освоить. Здесь все пока враждебно им.

Пальцы-корни продолжают греться в крови у Мокши, потом один из тончайших корней по артерии скользит ему в мозг, и Мокша ощущает вдруг волчий голод. Такой, что он готов грызть даже собственные руки. Потом уже только понимает, что это не его голод, а голод эля. Тот на время сделал для него прозрачными собственные свои ощущения. Зачем? Ага, вот зачем! Чтобы быстро расти, элю нужны силы. Мокшу он бережет, не выпивает его досуха, хотя мог бы высосать из него всю жизненную энергию за считаные часы.

– Что тебе нужно? Как тебе помочь? – Мокша не замечает, что спрашивает это вслух.

Он не так наивен. Понимает, что пшенной кашей, медом и репой эля не накормишь.

И сразу же Мокша видит ответ. Элю нужен Птенчик! Он, как и все пеги, связан с двушкой. Жеребенок появился на свет здесь, на соломенной подстилке в пегасне, и никогда не был на двушке, разве что в материнской утробе, но его кровь – это кровь двушки, и плоть его – тоже плоть двушки. Мокша так дергает руку, что корни мгновенно вылетают у него из пульса, а сам эль как жаба врезается в стенку земляного хода. Карлику больно. Он съеживается, отползает.

– Нет! – срывающимся голосом вопит Мокша. – Ты его не получишь! Не получишь, понял?! Ты подохнешь здесь, в яме! Я тебя камнями завалю!

Он кричит, но в его крике нет глубинной убежденности. А раз так, то нет и силы. Эль слабо шевелится, пытаясь подняться. Наконец поднимается и медленно, как пингвин, ковыляет к Мокше. Его глаза тлеют в полутьме, и взгляд их обжигает.

Мокша осекается и, цепляясь, начинает быстро карабкаться по веревке с узлами. Ему страшно, причем страшится он не эля, а себя. Оказавшись наверху, он бросается в пегасню и долго обнимает Стрелу и Птенчика.

– Я никому вас не отдам! – шепчет он.

Стрела тревожно обнюхивает Мокшу: от него опять пахнет болотом. Хотя едва ли она осознает, что это болото. Для нее это просто запах смерти. Птенчик прыгает вокруг них. Не жеребенок, а сгусток жизни и радости.

– Эй, все хорошо? Что с тобой? – спрашивает кто-то рядом.

Это Митяй.

– Н-ничего! – выпаливает Мокша.

Митяй не расспрашивает. Он только что вернулся из нырка. Уставший, с синими подковами под запавшими глазами, он ставит Ширяя в денник. Мокша стоит с ним рядом. Никогда прежде он не видел Митяя таким измученным. Несмотря на это, Митяй наполнен внутренним счастьем, точно соты медовые за щекой держит.

– Подставь ладонь! – требует вдруг Митяй.

Мокша послушно подставляет ладонь.

– Одной мало! Давай две!

Мокша подставляет и другую руку тоже. Митяй переворачивает сумку. В ладони щедро просыпаются блестящие фигурки. Их множество. Они теплые, и в них живет еще жар горна. Птицы с женскими головами, кентавры, русалки, коротконогие, смешные в своей картинной грозности львы.

– Вот! – говорит Митяй. – Работа была ого-го – сам не верю, что закончил! Если б Мещеря Губастый не помог кузню наладить, ни за что бы не справился. А уж как через болото проносить было… Сам там едва не остался!

– А те… другие, из маленького самородка? Тоже отлил? – с волнением произносит Мокша.

Митяй становится серьезным.

– Уникумы? Они еще на двушке… Страшновато мне их нести! По одному буду, – отвечает он.

– Почему те по одному, а эти сразу?

– Эти послабее. А с теми не все так просто. Болото кипит как бешеное. Паутиной весь тоннель обвит, жуть всякая мерещится. И по одному-то едва протащить рискну. Очень уж они болоту нужны.

– Зачем? – жадно спрашивает Мокша.

– Нужны, – повторяет Митяй. – Ну, отдавай фигурки! Пойду Титу Михайлову покажу и всем нашим!

Митяй забирает фигурки и уходит, унося с собой свое выстраданное счастье. Мокша смотрит ему вслед. Его грызет зависть. Никогда он не станет таким же, как Митяй. Митяй не человек уже, а сплошной самоотверженный порыв, и оттого его жизнь бронзовеет на глазах, становясь памятником. Хотя сам Митяй едва ли это понимает, а если бы понял, памятник в мгновение ока разрушился бы.

Нет, он, Мокша, другой! Ношу Митяя ему не поднять, так далеко, как Митяй, не нырнуть. Значит, его единственный путь хоть как-то сравняться с Митяем – эль. А элю нужен жеребенок. Если ему отказать, то все дары исчезнут и новых уже не будет. В душе Мокши, уже частично слившейся с элем, возникнут пустоты, которые заполнит боль. Он, Мокша, станет страдать, а рядом будет ходить Митяй, и в нем Мокша будет постоянно ощущать то затаенное самодостаточное счастье, которое его так бесит.

– Титу Михайлову показать? – повторяет Мокша словно с угрозой. – Что ж… показывай… Дело хорошее!