Чайна Мьевилль - Шрам

Ах, какое страшное, отчаянное время тогда началось для Беллис. У нее всегда было мало близких друзей, а к тем, что были, она боялась обращаться, опасаясь повредить им или стать жертвой доноса. Она помнила свои безумные приготовления, покупки и продажи украдкой, на бегу, помнила ненадежные убежища. Нью-Кробюзон стал для нее жутким местом, гнетущим, жестоким, тираническим.

– И вот я составила план. Я поняла… поняла, что должна бежать. У меня не было ни денег, ни знакомых в Миршоке или Шанкелле. Времени, чтобы все толком организовать, тоже не было. Но правительство платит тем, кто отправляется в Нова-Эспериум.

Сайлас начал неторопливо кивать. Беллис с неожиданным смехом вскинула голову:

– Так вот, один правительственный орган искал меня, а другой тем временем оформлял документы на мой отъезд и обговаривал со мной условия оплаты. Вот вам положительная сторона бюрократии. Но долго в такие игры играть с ними я не могла, а потому села на первый подвернувшийся корабль. Для этого мне пришлось выучить салкрикалтор… Я не знала, сколько лет должно пройти, пока опасность не минует, – два, три. – Она пожала плечами. – Корабли приходят из Нью-Кробюзона в Нова-Эспериум не реже раза в год. Контракт я заключила на пять лет, но мне и раньше случалось разрывать контракты. Я думала остаться там, пока эта история не забудется, пока они не переключатся на нового врага или какой-нибудь кризис. Пока мне не сообщат, что я могу вернуться… там есть люди, которые знают… куда я собиралась. – Она чуть было не сказала «где я нахожусь». – Вот почему… – заключила она.

Они с Сайласом долго смотрели друг на друга.

– Вот почему я убежала.

Беллис вспоминала людей, которых оставила, тех немногих людей, которым она доверяла, и внезапно ее захлестнули чувства. Как она скучала без них!

В странных обстоятельствах она оказалась: беглянка, отчаянно жаждущая вернуться туда, откуда бежала. Беллис подумала, что, несмотря на все ее планы, обстоятельства оказались сильнее. Она улыбнулась с равнодушным юмором. « Я собиралась покинуть город на год или два, но тут вмешались обстоятельства, произошло нечто, превратившее меня в пленницу на всю оставшуюся жизнь, в библиотекаря из плавучего пиратского города» .

Сайлас погрустнел. Его, казалось, тронуло услышанное, а Беллис, глядя на него, поняла, что он размышляет о своей собственной истории. Никто из двоих не был склонен сетовать на судьбу, но они оказались здесь не по своей вине и не по своему желанию и оставаться не хотели.

В комнате еще несколько минут царило молчание. Но снаружи, конечно, доносилось приглушенное тарахтение сотен двигателей, которые тащили их на юг. Не смолкали и хрипловатые звуки волн и другие шумы – городские, ночные.

Когда Сайлас поднялся, собираясь уходить, Беллис дошла с ним до двери, держась совсем рядом, но не прикасаясь к нему и не глядя на него. Он помедлил у порога, поймал ее печальный взгляд. После мучительно долгого мгновения они наклонились друг к другу. Сайлас стоял спиной к двери, опираясь на нее руками. Руки Беллис безвольно висели вдоль боков.

Они целовались, но двигались при этом только губы и языки. Оба тщательно сохраняли равновесие, не дышали, чтобы не слишком посягать на свободу друг друга звуком или касанием, но в конце концов с облегчением соединились.

Когда их долгий страстный поцелуй прервался, Сайлас в последний момент рискнул и, вытянув губы, снова нашел ее рот – так они и разъединились несколькими короткими касаниями. И Беллис позволила ему это, хотя то первое мгновение уже прошло, и эти маленькие дополнения происходили уже в реальном времени.

Беллис, медленно дыша, посмотрела на него, не отрывая глаз, а он – на нее, и продолжалось это столько, как если бы они и не целовались. Потом он открыл дверь и вышел в ночную прохладу, тихо произнеся «спокойной ночи» и даже не услышав ее ответа.

Следующий день был кануном Нового года.

Но конечно, не для армадцев, для которых он ознаменовался только внезапным потеплением и стал всего лишь похожим на осенний. Они не могли пройти мимо зимнего солнцестояния, мимо того, что настал самый короткий день в году, но не придавали этому особого значения. Кроме нескольких беззаботных замечаний по поводу длинных ночей, день этот ничем другим отмечен не был.

Но Беллис не сомневалась, что из похищенных кробюзонцев не одна она считает дни по домашнему календарю. Она полагала, что этой ночью в квартале кое-где состоятся неафишируемые вечеринки. Тихие, чтобы не выделяться и не насторожить обывателей, или надзирателей, или то начальство, которое заправляет в данном квартале, не выдать, что среди тесных улочек и жилищ Армады есть те, кто живет по своим календарям.

Беллис понимала, что сама она, в общем, лицемерит: канун Нового года для нее никогда ничего не значил.

У армадцев этот день назывался рогди, он открывал новую девятидневную неделю и для Беллис был выходным. Она встретила Сайласа на пустой палубе «Гранд-Оста». Сайлас повел ее в кормовую часть правобортной стороны Саргановых вод – в Крум-парк, удивляясь тому, что она еще не бывала здесь, а когда они вошли и прогулялись по тропинкам, ей стала ясна причина такого удивления.

Парк представлял собой длинную – шириной около ста футов и длиной около шестисот – полосу земли, насыпанной на огромной палубе древнего парохода, название которого стерлось за давностью лет. Растительность покрывала широкие раскачивающиеся мостки, перекинутые на две старые шхуны: они стояли кормой друг к другу и были причалены почти параллельно к борту громадного судна. С носа парохода парк переходил на приземистый небольшой шлюп с давно не стрелявшими пушками – шлюп принадлежал кварталу Дворняжник, делившему эти зеленые насаждения с Саргановыми водами.

Беллис и Сайлас, идя по петляющим дорожкам, миновали гранитную статую Крума – героя-пирата из армадского прошлого. На Беллис все это произвело сильное впечатление.

Много столетий назад создатели Крум-парка вознамерились покрыть палубы побитого войной парохода мульчей и суглинком. Армадцам, бороздившим океанические просторы, негде было возделывать землю и собирать урожай, и им приходилось отбирать почву силой, как книги и деньги. И эта их земля, их почва привозилась на протяжении многих лет – ее выкапывали на прибрежных фермах и в лесах, умыкали с полей изумленных крестьян и везли по волнам в город.

Старый пароход гнил и ржавел, а его пустующий корпус заполнялся украденной землей, начиная с форпика, машинного отделения и находящихся в самом чреве угольных ям (так и не использованный уголь лежал спрессованным под многотонным слоем почвы). Земля заполнила полости вокруг вала ходового винта, часть больших топочных котлов, тогда как другие остались наполовину пустыми, но были обложены землей со всех сторон, образовав этакие металлические пузыри в прожилках глины и мела.