Аня Сокол - На неведомых тропинках. Шаг в пустоту

— Клянусь. — Тамария чуть повела головой, бросая взгляд на сестру, выдохнула и заговорила.

От ее слов вздрогнули стены. Незнакомых, резких, грубых, шершавых. Они царапали слух, заставляя зажимать уши руками, но оставались такими же громкими, забирались в черепную коробку и гудели там, как пойманные осы. Инопись — первый язык этого мира просыпался.

Тот, кто построил цитадель, выплавил его в монолитной скале, вложил в его стены не только свой труд, ум и магию. Он вложил в нее основу этого мира, изливающуюся сейчас светом на графитовых стенах. Он вложил в них буквы, слова, строки. То, что было хаотичным набором переплетающихся нитей-прожилок, вдруг сплелось в ровные древние строки. Цитадель слышала их. Цитадель отвечала.

Каждый звук находил отражение в графите. Звучала клятва. Кирилл стоял, задрав голову, и впитывал, пил нектар слов. Его тело вздрагивало каждый раз, когда ее голос летел к высокому потолку. За сегодняшний день серые стены видели и слышали многое: и смех, и боль, и смерть, и жизнь. Теперь они внимали вечному сну и вечной верности.

Прекрасная умолкла. Заговорил Седой, подхватил царапающий чуждостью речитатив и принял ее клятвы. Слушать его голос было больнее, чем ее. Он не забирался в голову, он по ней бил. В какой-то момент я ощутила на губах соленую теплую влагу. От происходящего кровь пошла носом. Боль причиняли не только звуки, то, что горело на темном графите, обжигало глаза, и из них потекли слезы, размывая картинку. Я упала на колени, продолжая зажимать уши руками. Тщетно. Они говорили. Я слушала. Они клялись. Я внимала.

Когда отзвучали последние слова, я едва дышала, едва ощущала себя. Впервые в жизни магия была осязаема, то, что разлилось в воздухе, можно было потрогать руками, ощутить плотность и упругость, каждое движение сопровождалось разбегающимися по телу мурашками.

Звуки затихли, стены погасли, а спустя мгновение схлынула и магия, растворяясь в мире. Но если потребуется, она вернется и спросит с того, кто нарушил принесенную клятву, сторицей. Я не сомневалась, стоит Тамарии вырваться отсюда, каждая секунда жизни будет посвящена поиску способа обойти произнесенные слова. Она будет учиться, копить силу, расти, чтобы в один прекрасный момент взять реванш. Она не сдалась. Она временно отступила. Я бы сделала так же. Кирилл это знал.

Я опустила руки. Тамария оперлась о стол. Передо мной стоял не Прекрасный демон, передо мной снова была девушка с немытыми и нечесаными волосами в заляпанном кровью и грязью костюме. Брюки Кирилла были разорваны на бедре и там, где ткань вспорол костяной наконечник, исчезнувший, стоило ему вернуть человеческий облик. На лице разводы, от водолазки за версту несло алкоголем. Лишь когти, которые придется обстригать, напоминали, что еще минуту назад в этой комнате был один человек. Я.

— Умница. — Седой притянул к себе девушку и поцеловал в лоб.

Он победил, он мог позволить себе великодушие. Синевато-серебристый след его губ морозным отпечатком остался на посветлевшей коже и тут же растаял. Или впитался. Одна из сальных прядок засеребрилась, будто покрытая инеем. И погасла. Теперь Тамария тоже «седая», хочет она того или нет. Теперь часть Кирилла сидит и в ней.

Не думаю, что это убьет Прекрасную, если она взбрыкнет. Ничего не изменилось, как сказал Кирилл, и демоны — по-прежнему самые трудноубиваемые существа в нашей тили-мили-тряндии. Тем не менее это клеймо, пусть и невидимое.

Я впервые видела, как он делится частью души. Наверняка способов много. Если представить Кирилла, целующего младенцев, с трудом, но можно, то с теми же заложниками: Веником, Александром — фокус выглядит смешным. С другой стороны, он Хозяин, прикажет ему и ноги вылижут.

Тамария никак не отреагировала на ласку и молча вышла из зала, не удостоив взглядом ни мать, ни сестру, ни Кирилла.

Насыщенный выдался обед.

Открытая дверь послужила сигналом, зал стал наполняться слугами. Танцующей походкой прошлась между телами карка. За спиной Седого выросла пара брежатых, дородная тетка визгливо потребовала оттащить «дохлое мясо» в кладовую. Они не удивлялись, не задавали вопросов, продолжая так же старательно отводить глаза от сидящей на полу женщины в окружении мертвецов.

Повинуясь хозяйскому взмаху руки, в зал вкатили странную конструкцию, походившую на аквариум, поставленный на больничную каталку.

— Эту внутрь, — скомандовал Кирилл, указав на неподвижную Таисию.

Девочка проспала все веселье и по воле демона проспит и остальную жизнь.

— Что с ней будет? — хрипло спросила я, не делая попытки встать.

— Ничего. — Седой смотрел, как двое мужчин укладывают маленькое тело в стеклянную коробку. — Она встанет, если я не удержу власть над ее сестрой. А я удержу. Она не проснется.

На ящик водрузили массивную стеклянную крышку.

— «Перед ним, во мгле печальной, /Гроб качается хрустальный, /И в хрустальном гробе том /Спит царевна вечным сном», [11] А.С. Пушкин, «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях». — процитировала я и горько рассмеялась.

— Иваны-дураки никогда не переведутся, будем ждать очередного нашествия спасителей, — серьезно сказал Седой, и я подавилась смехом.

Каталка, скрипя колесами, покинула зал. Кирилл перевернул носком ботинка тело Прекрасной, наглядный пример того, во что превращаются его враги.

— Хозяин, — надрывно раздалось от дверей, и в столовую вбежал слуга, которому по сложению больше подошел бы молот, нежели поднос, который он держал в руках. — Хозяин, там… там ваш вестник. Умирает.

Бальный зал был намного больше ста квадратов. Возможно, сразу после освобождения из стекла non sit tempus было цельным, сильным, сводящим с ума, настоящим. Без источника оно распалось на клочки, осело на пол, расползлось по углам мутными обрывками. Но живот все равно болезненно скрутило.

Никто из слуг так и не решился пройти сквозь распахнутые двери. Тело проклятого отсутствовало, потому что не существовало. На гладком полу лежал вестник. На боку в паре десятков шагов от одной из колонн, поддерживающих балкон.

Под ботинком у Кирилла что-то хрустнуло. Он остановился, не дойдя до тела Александра пару метров, и поднял ногу. На полу белел миниатюрный цилиндр, пластиковая капелька, в похожих галазолин продают, только с насаженной, но теперь уже сломанной иглой. Я с десяток таких видела в аптечке вестника.

Седой принюхался, хмыкнул, подошел к телу. Я оглянулась, но брежатые и пяток слуг остались у дверей, не решаясь без прямого приказа ступить туда, где все еще стелились по полу лоскуты безвременья. Присев, я подняла пластиковую капсулу, запах был резковатый, медицинский.

Кирилл склонился над вестником, остановившиеся глаза которого смотрели туда, куда живые смотреть не могут. Слуга был чересчур оптимистичен. Александр не умирал. Он умер. С ножом меж ребер не живут. Правая рука все еще сжимала рукоять со светло-перламутровым навершием.