Франческа Хейг - Огненная проповедь

— И зачем они заперли дверь? — фыркнула Несса. — Все равно ведь не вернутся.

— По крайней мере их там накормят, — ответила Клэр. — Справедливо, что им придется для этого потрудиться.

— Какое-то время да, — кивнула Несса. — Но нынче говорят, коготок увяз — всей птичке пропасть.

— Они сами так решили.

Я опять посмотрела вслед удаляющимся фигурам. Из-за худобы жалкие мешки с пожитками казались намного больше. Разве у них оставался выбор?

— В любом случае, — продолжила Клэр, — ты ведь не станешь утверждать, что лучше бы приютов не было. Так мы хотя бы знаем, что Синедрион не позволит нам умереть с голоду.

— Нет, — подхватил ее слова Бен, старейший житель нашего селения. — Но позволил бы, будь это возможно без последствий для альф. А так им просто некуда деваться. Вот в чем разница.

По весне, когда взошли новые посевы и голод отступил, на запряженной волом телеге приехала мать. Бен показал ей путь к моему дому, но я не знала, как ее встретить. Она не изменилась, но по ее виду я поняла, что сама точно стала другой. И не только потому, что, естественно, выросла за шесть лет, но и потому, что все это время жила как омега. За годы в поселении я сталкивалась с альфами всего несколько раз: с мытарями Синедриона, подпольными торговцами, которые иногда наведывались на рынок омег, изгоями и бедняками, проходившими через селение в поисках лучшей доли. Все они смотрели с презрением, если вообще поднимали на нас глаза. Я слышала, как они нас обзывали: уроды, тупиковые выродки.

Сильнее слов задевали их манеры, мелкие движения, которые скрывали презрение и страх заразиться от омег. Даже оборванные альфы-старьевщики, которые захаживали в селения торговать, шарахались в сторону, когда омеги протягивали руку, чтобы отдать монетку.

Хотя меня заклеймили, прежде чем выгнать из деревни, тогда я до конца не осознавала, что это значит. Я помнила, как больно мне было, когда мать даже не обняла меня на прощание. Теперь, когда она неловко стояла на моей маленькой кухне, я понимала, что не стоит даже пытаться дотронуться.

Мы сели по разные стороны стола.

— Я пришла лишь для того, чтобы дать тебе это, — сказала она, выкладывая золотую монету. По ее словам, Зак прислал ей уже шесть таких — одна монета покрывала половину стоимости годового урожая.

Я покрутила металлический кругляш, и он быстро нагрелся у меня в руке.

— Зачем она мне? Почему ты ее привезла?

— Вскоре она тебе понадобится.

Я обвела рукой пространство вокруг, указала на виноградные лозы за узким окном и ветви с зеленым инжиром:

— Мне ничего не нужно. Я более-менее счастлива здесь. Со мной все в порядке. И до сих пор тебе было на меня плевать.

Она подалась вперед и прошептала:

— Тебе нельзя здесь оставаться.

Я бросила монету на стол. Она несколько секунд повертелась и с глухим дребезжанием упала на поцарапанную столешницу.

— Что ты имеешь в виду? Разве недостаточно того, что вы выгнали меня из деревни?

Мама покачала головой:

— Мне не хотелось этого делать, и, вероятно, не стоило. Но ты должна взять деньги и уйти. Как можно скорее. Из-за Зака.

Я вздохнула:

— Все всегда из-за Зака.

— Он сейчас стал могущественным. И это значит, что у него появились враги. Люди судачат о нем и о его деятельности в Синедрионе.

— А что он там делает? Нам по девятнадцать лет. Он в Синедрионе не дольше года.

— Ты слышала о Воительнице?

— А кто о ней не слышал?

Особенно среди таких как мы. Всякий раз, когда ужесточались законы против омег, это имя шепотом разносилось по всей рыночной площади. Повышая выплаты в последние два года, мытари всегда ссылались на последние «реформы» Воительницы.

— Вообще-то она всего на год старше вас с Заком. Люди в Синедрионе обзаводятся врагами, Касс. Большинство советников долго не живут. — Как и их близнецы, хотя ей не требовалось этого уточнять. — Ты знаешь Зака. Он рьяный. Амбициозный. Ныне живет под псевдонимом Реформатор. У него есть соратники и последователи, он работает с важными людьми. Недолго осталось ждать, когда до тебя попытаются добраться.

— Нет. — Я подвинула монету к матери. — Я не уйду. Даже если у него есть враги, он не позволит им меня захватить. Он позаботится о моей безопасности.

Мать потянулась через стол, словно чтобы взять меня за руку, но в последний момент передумала. Сколько времени прошло с тех пор, как до меня кто-то дотрагивался с нежностью?

— Именно этого я и боюсь.

Я посмотрела на нее с недоумением:

— В смысле?

— Ты слышала о камерах сохранения?

Об этом тоже ходили слухи. Шептались, что где-то внизу под залами Синедриона в Уиндхеме располагалась секретная тюрьма, где советники содержали своих близнецов-омег. Темницы в ней назывались камерами сохранения: там, в подземном комплексе, на неопределенный срок запирали омег, чтобы их могущественные близнецы-альфы могли не опасаться опосредованного нападения.

— Так ведь это всего лишь сплетни. А даже если и нет, Зак никогда на такое не пойдет. Я его лучше знаю.

— Нет. Ты, конечно, ближе всех к нему, но это не то же самое. Он придет за тобой, Касс, и запрет, чтобы самому защититься.

— Нет, он так не поступит.

Пыталась ли я переубедить ее или саму себя? Она не стала спорить. Мы обе знали, что я никуда не уйду. Прежде чем уехать, мама склонилась с облучка и все же всунула в мою руку золотой. Я вертела его в пальцах, глядя вслед отъезжающей телеге. Я не потратила монету на побег, даже не стала покупать еду. Я всегда держала ее при себе, как когда-то ключ Алисы, и думала, что Зак к ней тоже прикасался. Именно из-за Зака я еще в детстве научилась подавлять свой дар: его стремление подловить научило меня бдительности, научило никому не доверять и не рассказывать о том, что я знала. Теперь я делала это снова, и снова из-за него. Я отказывалась воспринимать видения, которые приходили ко мне лишь перед пробуждением или в момент, когда я останавливалась в поле, чтобы сбрызнуть лицо водой из фляги. Я положилась на доверие к нему, а не на свой дар, и твердила себе, что он на такое не пойдет. Вспоминала, как нежно он омывал мой ожог после клеймения, как мы вместе проводили дни, месяцы и годы под подозрением всей деревни. Так же ясно я помнила его враждебность и чрезмерную жестокость, но знала, что завишу от него, а он зависит от меня.

Теперь я работала с еще большим усердием. Когда наступила страда, самое горячее время года, мои руки покрылись мозолями от серпа, а стебли отмолоченной пшеницы оставили под ногтями кровавые борозды. Я старалась сосредоточиться на окружающих звуках: скрипе срезаемых колосьев, глухом стуке, с которым время от времени на землю падали снопы, голосах других селян. Каждый день я трудилась допоздна до тех пор, пока не наступал столь нежеланный вечер и не гнал меня обратно в дом по темноте вдоль дорог, которые стали теперь для меня так привычны.