Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

— Доигралась? — злой и холодный голос над самою головой раздался.

— Я думала, что на ней обыкновенный морок… что… — Люциана Береславовна говорила тихо, виновато, а я все одно слышала.

Сидела, бабку обнимаючи, радовалась тому, что живая она.

Не подманула тварь.

— …внушение… я прекрасно умею снимать внушение… тебе ли не знать?

И внове тишина.

Отчего бабку не заберут? Ее б к целителям… и меня… а сижу, щитом заслонившися… может, потому и не трогают? Надо б убрать, а я вот… я забыла. Вспомню, конечне, срок придет… а они все лаются и лаются. Во дурные…

— А подумать, что за внушение такое, которое наши ворота пропустили? Ты же разумная женщина, Люциана… раньше я так думал!

— А теперь?

— Теперь я поставлю вопрос о твоем увольнении.

Не поставит.

Это он так, грозится… перепужался он… я точно знаю, чую своим даром, который не нашел иного часу, чтоб проснуться.

…горе.

…и боль в груди, аккурат под сердцем, будто угольки раскидали и сердце этое на углях не то коптится, не то жарится. Как дойдет? Когда? Сколько уж годков мука невыносимая. И забыть бы, да и магики над памятью своею не властные.

…со страху он.

…липкий страх, тяжелый, что кисель переваренный. И никак-то от него не избавиться. Того и гляди, вовсе захлебнешься. Оттого и срывается Фрол криком.

Горько, и от горечи, не иначей, лопнула тонкая нить, которою меня в чужую жизнь потянуло. С нею и щит мой.

— Довольно, — Фрол Аксютович провел по лицу ладонью, стирая не то пот, не то прошлое. — Вам к целителям надо. И не дурите, Зослава.

Строго сказал.

Тихо.

И я только сумела, что кивнуть. Спорить силов не было. Он же подхватил бабку на руки и на Люциану Береславовну обернулся. Мол, гляди, чего натворила.

Она и глядела.

Прямо.

Без обиды, без злости, только…

…стучат каблучки, звенят серьги тяжелые. Смеется сестрица, пляшет. Крутанется и поднимаются юбки разноцветным веером шианьским…

Нет.

Я закрыла глаза.

Не хочу знать. Хватит с меня чужих секретов. Вон, и собственным ныне обзавелася. Будет ли Люциана Береславовна молчать? Будет… и я тоже ни словечка не скажу.

Выпустила?

Быть может… обманула? Обманулась? Не знаю, в том нехай Божиня разбирается, ей с сестрицею видней, что за человек и чего он стоит. А я кто? Так, девка неразумная… мне б до целителей добрести.

Добрела.

За дверью Еська околачвался, плечо свое подставил, сказал:

— Эх, Зослава… вот вечно влезешь ты куда… а меня не позовешь. Как-то это не по-приятельски…

Я только и сумею, что вздохнуть.

Может, и так оно, да разве ж я сама приключениев на себя ищу? Мне бы замуж и в Барсуки. В Барсуках тихо… из всех приключениев — Корсачев мужик, с пьяных глаз заблукавший. Аль корова, которая в чужой огород вбилась.

Благодать.

…а на черемухов цвет завсегда морозит. В нонешнем-то годе весна и без того затянулася. Солнце светит, но не греет. Дожди вон кажный день. Небось, в Барсуках маются, гадая, когда поля сеять. И дядька Панас ходит смурной, потому как все ждут егоного, старостиного, слова. А поди-ты, поспеши, и заморозится зерно в холодное землице.

Потяни время?

И тоже недобре. Тогда, глядишь, и не поспеет пшеница вызреть. Простые хлопоты. Понятные. Не то, что обломок монетки…

…с бабкой надобно поговорить. А она чует, что разговора тяжкою будет, оттого, меня завидя, охать начинает, ахать, жалиться, то на сердце, то на голову. Или вовсе притворяется спящею.

Я верю.

Мне тоже страшно заговаривать. Сама себе лгу, что сие потерпит, что окрепнуть ей надобно… а дух или кем он там был, сгинул. И не вернется.

Акадэмия же ж.

Не попустят.

…а все ж крепко черемухою пахнеть…

— Ты… — Игнат выступил из-за кустов. — Это ты… ты виновата!

— Чегой?

От же ж… в чем это я виноватая? Я растерялася. А заодно уж озлилася на себя. Сколько можне! Пошла до садочку. Задумалася. Оглохла и ослепла. Небось, пожелай какой тать жизни лишить, и пискнуть не поспела бы. И нечего на Акадэмию надежу иметь.

Вона, бабку с нежитию во внутрях Акадэмия пустила.

…хотя так и не поняли, кто именно.

Стоит Игнат.

Белый. Страшенный. Глаза выпучены, волосья дыбом стоят. И глаз дергается.

— Доброго дня, — говорю я, а сама думаю, что ж на него нашло-то? И как на зло, час ранний, в садочку пустенько. Туточки и в иные дни не многолюдственно. Садочек-то особый.

Заговоренный.

С деревами предивными, с травами редкими. Вона, в первом семестре вовсе запертый был, чтоб всякие студиозусы, понимания лишенные, зазря не шастали, травы оные не топтали.

— Здоров ли ты, боярин? — говорю, а сама перстенечек, Еською подаренный, щупаю.

Всего-то надобно, что повернуть на мизинчике.

Тут-то Еська и услышит, что я зову.

А надо ли?

Игнат свой же ж. Пусть и злится. Кулаки сжимает.

Того и гляди — кинется… с чего б? Не скажу, что мы с ним ладили, но и ворогами смертными не были. Он наособицу держался, сам с собою… а тут вот…

— Ты, — просипел. — Виновата… из-за тебя матушка… из-за…

…и отступил.

Попятился.

— Надо было просто… просто и без затей… игры эти… а она обещала, что… она обещала… а теперь матушка… матушка теперь…

Он отступал по дороженьке, но взгляда с меня не спускал. А я так и стояла столб столбом, дышать и то боялася, чтоб не спугнуть боярина.

Блажит.

Знать, приключилася с Ксенией Микитичной беда какая. А он с горя и повредился умом. Мелет, сам не ведает, чего. После, как отойдет, жалеть станет С людями они завсегда так, когда горе разум мутит.

— Присядь, — говорю.

А он лишь головой тряхнул.

— Ты и твой… ублюдок… он маму… он… клялся… отомстить клялся… — Игнат рванул ворот алого кафтана, и золоченые пуговицы дождем посыпались на дорожку. — Он это! Я знаю!

— Игнатушка…

— Заткнись! Ты его покрываешь… все его покрывают… а он убийца! Я видел! Я знаю…

И взгляд его шальной зацепил меня.

…огонь.

…гудит пламя, пляшет. Не страшно, не понятно только, отчего все суетятся. Матушка вот во двор выскочила. И Игната сама на рученьки подхватила, накинула на голову шаль, стоит и приговаривает:

— Не бойся, малыш, не бойся…

А он и не боится.

Он же воин.

Как отец. Отец умер, конечно, но и пускай, о нем Игнат нисколечки не жалеет. Редко тот появлялся, а когда объявлялся в матушкином тереме, на Игната и не глядел. Если ж случалось встать пред отцовским взглядом, то с Игнатом странное приключалося.

Робел.

И колени слабели.

И икота нападала, а то и похуже. Батюшка вопросу задает, а Игнат ответить не способен, будто холодная рука горло стискивает. Стоит он, молчит, краснеет. Если и выдавит словечко какое, то запинаясь. Батюшке, конечно, сие не по нраву.

Хмурится.

И матушке выговаривает, мол, что за сын у него растет, слаб и робок, будто девица. А Игнат не девица. Его сглазили просто. Сам слышал, как о том ключица матушке сказывала.