Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга 3

Гоноша чуть отступил назад, верно хотел с разгона на калган взять соперника, дабы с ног сшибить, однако осторожность потеряли сам попал в лапы к прикованному Костырю. Палач обхватил его со спины и наудаву принял —давить стал сгибом локтя. Пыжится, пыхтит, единственный глаз кровью налился и вот–вот выкатится. Аражный тем часом не хрипит и будто ухмыляется! Будто не больноемуидышатьлегко! В этот миг раненый Кандыба сел на землю и застонал тяжело, иноки из трапезной к нему бросились. И зароптали, и закрестились:

—Оборотень! Клыками выхвачено!

—Силанечистая, братья…

—Ратуйте… Игумен отвлёкся, не узрел, что сотворилось, как вывернулся гоноша из медвежьих лап. Мало того, успел согнуть Костыря пополам и головою о дуб ударить. Может, не цепь, так палач бы сопротивлялся, а так стоит, как бык на привязи, и бугает — вроде отпустить просит. Ражный его отпустил, скомканную рубаху расправил и пошёл себе к храму. Братия глазам своим не поверила, замерла, скучившись поодаль.

— Ну, испытал мою силу? — как ни в чём не бывало спросил гоноша. — Давай, ставь в строй! Довольно уж править меня!

Сергий множество поединков позрел, в которых палачи княжеские всегда победителями выходили, и тут впервые сломались перед отроком пухобородым. Кое–как с мыслями собрался, пыльную оторопь стряхнул и в храм пошёл. Ражный за ним и, ровно отрок, канючит, однако не без бахвальства:

— Отче, ставь в строй. А коль ещё испытать вздумал, так указывай, с кем потягаться. Больно уж ясти хочется, отче…

Игумен его обратно в придел привёл и даже присесть велел, чего иным не позволял.

— Не спеши, гоноша… Лучше скажи, неужто способно человеку и летать научиться?

Ражный без стеснения уселся и на стенку отвалился — всё же притомился в поединках…

— А то как же? — разглагольствовать принялся. — Можно, да ведь непременно анафеме предадут, поносить начнут — сила бесовская. Только чуть оторвётся человек от земли, так уже говорят, с сатаною спутался. Ещё и спалить могут либо в воду бросить. Когда матушку искал, толпу народа на мосту встретил, а там девица с камнем на шее и поп. Топить привели, ведьма, кричат… Ну, показал я им ножик, разбежались, кто куда. В общем, отбил девицу, в лес уволок. Думал, она матушку мою знает или встречала где. Впрямь ведьма, подумал… Мол, за что тебя? А она плат себе соткала. Такой большой и лёгкий, что залезет на колокольню и с неё сигает, распустив по воздуху. И летит!… Еёи кликнули ведьмой, дескать, только нечисти летать положено, на метле ли берёзовой, на крыльях ли, в ступе…Человеку же богобоязненному велено по земле ходить, крыльев не делать, летучих платов не ткать. Вот потому и попали в татарскую неволю, что летать человеку запретили.

Настоятель почуял, за живое задел, и самому аж жарко сделалось. Однако виду не показал.

—И твоя матушка летает? — спросил между прочим.

—Ато как же! Только без помела… Он упорно не желал отвечать прямо и всерьёз, всё будто на потеху, и потому Сергий повернул на дорожку побочную, к кормильцу:

—А родитель у тебя в плену омуженском бывал?

—Бывал, и не раз, — чуждый ещё словоохотливее сделался. — К Белым Дивам сам в полон хаживал. Потому и меня принял, когда принесли младенцем.

Он скраюжил, на перепутье, так все, кто с гор спускался, ночевать подворачивали. Вот жена у него была сущая ведьма! Потому Бог и детей не дал.

—Тоже из омуженок?

—Где там!.. Из солеваров оказалась. Кормилец её в купе с кобылицей однажды украл, себе на горе. Всю жизнь грызла его, как собака кость. А он терпел, куда денешься? Обратно возврата нет, коль в церкви венчан…

—К омуженкам хотел возвратиться?

—Хотел, но кто же примет венчанного? Дивы, они только холостых умыкают. Да и несыскать ему стало. Зачарованный ходил по земле, а мыслью не витал более. Всё думал детей родных найти. У него, отче, одни девицы рождались. Так омуженки их себе оставляли.

—А как же кормилец твой прежде греховодил–то с ними? Как их отыскивал? Чуждый вовсе будто о еде забыл, даже мечтательно глаза закатил.

— У гоношей в нашем селе обычай и доныне сущ. Когда омуженки с гор спускаются, надо вовремя на их пути очутиться. Да ещё и нрав свой непокорный выказать, дабы горную красавицу привлечь. Они первых встречных не крадут, выбирают достойного. Многие и теперь рыщут по омуженским путям, ночами караулят. А мой кормилец по молодости приноровился у них лошадей угонять. Девы же глазастые, могут нетопырями в воздухе парить. Попробуй–ка своруй кобылицу, даже когда спит!

— Тоже летают?

— Сами–то они не летают, — объяснил чуждый. — Разве что в старости. Но мысль свою на волю отпускают, она и порхает в небе, ровно нетопырь. А мысль у них зрячая, всё сверху видит. Даже то, что простым глазом никогда не увидеть. Кто из гоношей в плену омуженском побывал, те все научены сему волшебству. Если под венец не ходить, всю жизнь мыслью зряч.

Игумен уже внутренне трепетал, предчувствуя услышать про огонь небесный.

— И сию науку в тайне содержат? — спросил осторожно.

— Почто в тайне?.. Да научить сему невозможно. Только Белые Дивы могут чарами своими околдовать. Или как меня — матушка родная, у огня своего грела да научала. Так и кормильца выучили. А он стал кобылиц красть у них. Высмотрит подходящую свысока, заодно и всадницу с гор. Которая тем часом где–нито под кустом почивает. Подкрадётся в волчьей шкуре и угонит. Девица всполошится, а лошадь–то умыкнули! Тут и начинается погоня, кто кого. Им же только дай в удали потягаться. Иные парни всю жизнь так и не женятся, холостякуют. После Белой Дивы им самая красная дева не в радость.

— Что же твой кормилец женился?

Ражный как–то досадливо покряхтел, ровно это его касалось.

— Да по ошибке… Однажды высмотрел девицу под липой, рядом лошадка паслась, красы редкостной. Выкрасть хотел кобылицу, а хозяйка пробудилась, вскочила верхом. Так и угнал с солеваркой. Солевары, это в Дикополье племя такое есть, народишко нелепый, прямо сказать, выгадливый, подлый… Ну и вцепилась в конокрада: женись, иначе укажу своим, кто коней ворует. А с конокрадами ведомо, что делают…

— Знать, матушка обучила тебя нетопырём летать, — утвердительно проговорил игумен. — Зрящую мысль на волю отпускать?

— Да ведь затем и искал, дабы судьбу обрести. А родительница у меня щедрая…

Сергий вновь ощутил жар, словно совсем близко к костру подошёл, или ветром огонь напахнуло — тот самый, небесный, прописанный в пророчестве Книги Нечитаной. Однако, будучи пытливым душевидцем, ничего о нём спрашивать не стал, а зашёл с иной стороны:

— Верно, мыслишь когда–нибудь в родные края податься? Да счастья своего попытать, как твой кормилец делал?

— Не когда–нибудь, а как срок придёт, — уверенно заявил чуждый. — Исполню материнский завет, приму иночество, послужу в Засадном полку, да и пойду искать. Мне ведь иная дева ни к чему. Так что приставляй меня к ратному делу! Испытания я твои прошёл. Вон араксы всё ещё под дубом корячатся, встать не могут.