Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга 3

Он вышел к насыпи уже далеко от пригорода и сразу же взял след вожака.

Мерцающая в ночи зеленоватая точка напоминала путеводную звезду и теперь пропадала на короткое время, когда в попутном или встречном направлении проносились составы. Скорость на трёх лапах заметно упала, однако он всё равно шёл махом, поскольку теперь не мог рысить. Время от времени, пропуская поезда, Молчун останавливался прямо на откосе и зализывал всё ещё кровоточащую рану. А под мостом через неширокую речку опустил её в ледяную воду, чтоб остудить горячее жжение, пришедшее на смену боли, и одновременно напился.

И всё равно к утру, будучи сытым, он начал уставать, поскольку удар по лопатке был хоть и вскользь, однако оставил кровоподтёк на мышце и саднящее жжение. Надо было отлежаться хотя бы сутки, чтобы подживить рану и восстановить силы, однако путеводная звезда над дорогой меркла, вожак передвигался со скоростью, пожалуй, в трижды большей, и след таял, как тает хвост кометы. После коротких передышек он вставал уже с трудом и не бежал — ковылял тяжело, приседая назад. Засветло он вышел в пристанционный посёлок, располагавшийся с обеих сторон железной дороги, и сразу попал под брех собак из–за изгородей и ворот. Хорошо, что повалил густой снег, скрасивший его выразительную серость: редкие прохожие не обращали внимания на одиноко бредущего, хромающего пса. Так он добрёл до пустынного перрона и лёг под единственную скамейку зализывать рану. Его волчья душа протестовала ещё раз попытать счастья и заскочить на какую–нибудь платформу проходящего грузового поезда. Он пропустил несколько составов, в том числе и пассажирских, прежде чем на перроне послышался некий ритмичный стук костыля. По неровным, вкривь и вкось уложенным плитам неуверенной походкой двигалась слепая женщина. Она прощупывала палкой дорогу и всё равно оступалась, поэтому двигалась медленно и зигзагами.

Через несколько минут слепая нащупала посошком скамейку, поставила тяжёлую сумку и со вздохом села.

От неё исходила волна печали, связанная с какой–то болезнью, вероятно тяжёлой: такой зыбкий свет обычно исходит от обречённых либо умирающих. Молчун выполз из укрытия, подковылял к женщине и лёг возле ног.

—Собачка, — вяло проговорила она и, сняв перчатку, погладила. — Одноглазая…

Молчун позволил ей приласкать себя, однако никаких чувств не выразил

—не умел ни улыбаться, ни вилять хвостом. Только расслабился, развалив сторожкие уши по сторонам.

—Хозяина потерял, — голос её уже звучал отстранённо, как из другого мира. — Почему–то раньше тебя не встречала. Я здесь всех знаю… От поезда отстал? Волк посмотрел ей в блуждающие, блеклые глаза: молодая ещё, притягательная, но утончённая красота, словно прошлогодняя шерсть, утратила исконный цвет, излиняла, обвисла клочками–будто умирать собралась.

—А ты ведь не собака, — определила. — Ты очень умный пёс. И взгляд человеческий. Тебе куда нужно? Я еду к морю, а ты? Ей просто хотелось с кем–нибудь поговорить, чтобы не думать о болезни, которая, словно дым в морозную пору, стояла кучевым столбом.

Бывало, что от восторга, ещё в щенячестве, волк лизал руки вожаку стаи, но больше никогда и никому. Тут же, повинуясь некому отчуждённому желанию, сдержанно коснулся языком её открытой ладони и положил голову на передние лапы.

— Что это значит? — спросила она, и на бледном лице появилось что–то вроде изумлённой улыбки. — Ты кто?.. Ангел?

Молчун лишь покосился на неё: взор у женщины был мёртв, мир в глазах уже не мог отразиться, словно в зеркале, покрытом чёрной занавесью.

Женщина отчего–то не посмела больше прикасаться к нему, гладить, ласкать, либо как–то иначе выражать свои чувства и надела перчатку.

— Нет, ты не ангел… Ты похож на волка, только одинокого. И ошейника на тебе никогда не было…

В это время на путях показался пассажирский, замедляющий ход. Объявлений по радио не было, однако же поезд остановился, и к нему, оравой грабителей, бросились люди с пакетами, кастрюлями и корзинами, внезапно появившись, словно из–под земли. Женщина сделала несколько шагов к вагону и вдруг вернулась.

— Поехали со мной? Будешь моим поводырём?.. Думай скорее, стоянка — одна минута.

Возле вагонов и в тамбурах шла стремительная торговля, что–то перепихивали из рук в руки и кричали, не понимая друг друга.

Волк встал под её руку, а слепая на ощупь отстегнула длинный ремень с сумки и замкнула его на шее.

— Так надо. Иначе не пустят.

Волк сунулся к вагонным ступеням перед женщиной и был бы наверняка остановлен проводницей.

— Куда?.. — успела спросить она и тут узрела слепую. — Всё равно справку!..

В это время кто–то рядом выронил бутылку с пивом, проводницу окатило брызгами и битым стеклом. На асфальте вздулась шапка пены и началась такая же пенная перепалка, кто разбил и кому платить. Зверь протиснулся возле ног спорящих и оказался в тамбуре, после чего захромал по плацкартному вагону. Женщина шла следом и считала своим костыликом купе.

— Нам сюда, — сказала она и нащупала свободную нижнюю полку. — Спрячься на всякий случай…

Молчун, не раздумывая, заполз в нишу под полкой. Весь он не уместился, мешали сумки, однако попутчица села к столику и прикрыла его подолом длинного платья. Поезд в тот же час тронулся, и под полом знакомо застучали колёса.

Женщина расстелила постель и легла, умышленно спустив край простыни до самого пола. Их головы оказались совсем рядом, мало того, слепая попутчица как бы невзначай свесила руку и принялась ласково трепать волчий загривок.

— Все ездят к морю летом, а мне можно только зимой, — обречённо проговорила она. — Не купаться и не загорать. Только дышать воздухом. В морском воздухе есть йод… Ты не спишь?

Таясь, она заглянула вниз, и Молчун увидел в её оживающих глазах отражённую путеводную звезду…

Накануне вечером монастырский вежда получил знак из потаённого скитского поселения на Кончуре, значения коего не ведал: светочем три великих креста выписали, а потом круг очертили. И так повторяли несколько раз, ровно кричали и дозваться хотели. Вежда не знал, что ответить, вот и прибежал к игумену за толкованием да советом. А тот и сам был в неведении, к чему эти кресты, и потому поспешил к отшельнику. Послушав его, Ослаб велел передать, мол, весть принята и более светоч на башне не возжигать.

Ещё с осени старец ждал этого знака, смысл которого знал один: из Константинополя вернулся Северьян, в иночестве Григорий, посланный в Кафу несколько лет назад. Судьба его была причудлива, цветиста, однако в зрелые лета мир притомил скитальца, и, прослыша о Троицкой пустыни, он разыскал её среди лесов, дабы обрести покой.