Наталья Колпакова - Лучший из миров

Дан решительно развернулся к пленнику, и что-то в выражении лица мальчишки не понравилось ему. Не понравилось настолько, что он моментально вернулся к окну и тревожно обшарил взглядом двор. Это что еще за… Дан выругался, длинно и витиевато, и направил бинокль на тройку быстро шагающих к подъезду мужчин. Лица незнакомые, но вот повадки… Он столько раз наблюдал эту целеустремленность вставшей на след охотничьей собаки, что ошибиться не мог. Дан рванулся к ловчему, с ходу врезал ногой в пах:

– Сколько вас на самом деле?

Пленник, полупарализованный ядом, не мог даже согнуться от боли, но на перекошенном лице появилось подобие усмешки.

– Я же сказал – возьмем! А меня ты все равно…

Договорить он не успел, а по поводу «все равно» был совершенно прав: Дан ударил его ребром стопы в горло.

Дальше начался нехороший сон. Вконец сорванная с петель входная дверь отлетела с грохотом, Дан развернулся навстречу нападавшим, благословляя тесноту муниципального жилья, – ворваться разом троица не могла при всем желании. В последний момент что-то будто толкнуло его, и он рискнул потерять драгоценную секунду, чтобы бросить взгляд в окно. Увиденное потрясло почище удара дубиной по лбу.

Мати все так же безмятежно посиживал на лавочке, а за его плечом, почтительно склоняясь к командиру, маячил некий юнец, слишком хрупкий и какой-то откровенно штатский, чтобы быть ловчим. Все-таки приволокли мага. Другой замеченный ранее боец – видимо, упомянутый Керис – уже не скучал, стоя столбом посреди двора, а энергично шагал к среднему подъезду, к нему спешил еще кто-то. В дальней стороне двора в узкий проход между домами воткнулась машина, с другой стороны въезжала еще одна. Захлопали дверцы, и во двор, как вода под напором, выплеснулись крепкие деловитые фигуры. Выплеснулись и споро рассыпались широким веером, обкладывая все входы-выходы. Их было страшно много, Дан никогда прежде не видел столько ловчих в одной операции. Выселенный дом уже был взят под контроль, а на краю обзора – он едва не взвыл – еще одна троица направилась к дальнему подъезду, тому самому, со вторым выходом. Тейю даже не увидит их – это очень странный дом, старый, с толстыми вздутиями лифтовых шахт снаружи, именно там, где у нормальных пятиэтажек окна лестничных пролетов. Она не заметит их через толщу безнадежно грязных стекол и спустится прямо к ним в лапы. Все это Дан увидел и осознал буквально в долю секунды и яростно рванул из кармана телефон. Нападающие грохотали в темной прихожей, первый уже выходил на дистанцию атаки, а он жал кнопку вызова. Стрелять в него они, видимо, не собирались, хотят взять живым, понял Дан, и вскинул окольцованную наручем руку, а телефон мяукнул: «…абонент временно недосту…» Наруч мерзко скрежетнул и чавкнул, словно подавившись снарядом. Выстрела не было. Непостижимо! Стиснув телефон в горячей ладони, Дан скупо замахнулся и от плеча обрушил удар в скулу нападающего. Тот, оглушенный, свалился мешком, а проклятая мобила наконец-то заткнулась. Двое оставшихся, не сговариваясь, выпустили в Дана по метательной стрелке.

На выходе из парадной части дворца, отданной сегодня под празднество, процессия столкнулась с группкой гостей, поспешавших к выходу. Саора сразу узнал виновника торжества, новоизбранного советника. Напыщенный, самоуверенный человечек, он по-птичьи выглядывал из колкого ворота церемониального одеяния и смотрелся до смешного благополучным. А чуть позади человека-пичуги, под прикрытием бастиона отцветших мегер, обнаружилась такая девушка, что видавший виды Саора даже сглотнул. Она была совсем, совсем молоденькая и такая чистая, что казалась промытой в родниковой воде. Она не носила непременных по теперешней моде винно-красных кудрей, схваченных низко надо лбом вычурным обручем с камнями, ни налитых, будто свежей кровью, губ, ни хищных драгоценностей. Вызывающе простое платье голубовато-серого отлива открывало только ключицы, безупречные кисти рук и ножки до середины лодыжек. Волосы богатейшего темно-русого оттенка, гладкие от собственной чистоты, отчесанные назад от лица и перевитые простой цепочкой – и такие тяжелые, что шее, должно быть, становилось больно. Длинной, хрупкой шее, где во впадинках у основания душистая кожа становилась горячей от ровного, сосредоточенного биения близкого пульса. Смотрела она открыто и спокойно, но не как отец, от ограниченности, а с той отрешенной самоуглубленностью, с какой мыслящий и чувствующий человек вглядывается в давно отгремевшую драму, запечатленную на картине. Это было изысканное существо, сокровище из тех, что редки во все времена, а в такие, как наше, и вовсе отходят в область преданий. В первое мгновение в Саоре словно бы все умерло. Его не стало, он не чувствовал себя, растворившись в созерцании. Потом он вернулся – чувства хлынули назад в опустевшую оболочку, будто дамбу прорвало паводком. Казалось, его разорвет на кусочки, и желание двигаться, метаться, терзать, крушить – делать хоть что-нибудь – было невыносимым. Надо было быть императором Саорой, чтобы внешне спокойно стоять со скучливой миной. Он не мог и не пытался разобраться в этом хаосе чувств, из которого с отчетливостью выделил только одно, самое острое и привычное – ненависть.

Ненависть свела губы императора в подобие улыбки, и чуть слышно, тенью голоса, он вымолвил:

– Красавица…

– Это моя дочь, Ваше Величество! – вылез вперед советник, еще немного раздувшись. – Ее зовут…

Саора шевельнул бровью, и папашу с мегерами моментально оттеснили. Они двое оказались друг напротив друга, разделенные только несколькими шагами пустоты. Девушка дрогнула едва приметно, даже назад не подалась. Не хорохорилась, не вскидывала головы, не метала взоров. Под бесконечно долгим взглядом правителя она даже не опустила глаз – не из дерзости, обожгла его догадка, а единственно из непонимания разворачивающейся игры. Ее гордость была настолько органичной, что даже не воспринималась ею самой, как не чувствует своего величия красивый зверь или птица. И осознание этого подбросило новую охапку хвороста в персональную адскую топку Саоры, где, кажется, выли и метались уже все демоны Третьего мира. Ее гордость ранила еще страшнее, чем красота, потому что именно этого – первозданного чувства своей безусловной ценности – его самого лишили едва ли не с пеленок.

– Ну поклонись своему повелителю, – с нехорошей ласковостью напомнил Саора.

Встрепенувшись, она торопливо присела, склонив голову.

– Ниже.

Девушка повиновалась, застыла в неудобной позе. Он медленно, очень медленно подошел вплотную. Постоял, созерцая русую макушку и низ шеи, скупо приоткрывающийся в вырезе. Обронил: