Андрей Кокоулин - Северный Удел

Помогая, в промоину пасмурного ночного неба показывается луна. Свет ее обливает затянутую в шинель фигуру.

Щелчок!

«Фатр-Рашди» изменяет мне. То ли некачественный патрон, то ли капсюль.

Реакция пехотинца мгновенна.

Он отскакивает в сторону с жуткой скоростью, и выстрел из второго ствола пропадает впустую. Одновременно пехотинец всей кровью бьет меня в грудь.

О, гуафр!

Трупу много не надо. Я валюсь навзничь. В сущности, думаю, пора прощаться с жизнью. Даже глаза закрываю.

Глупо как. Обычная засада. Если ждали с того самого меченого яйца… нет, с нападения в «Персеполе», то, выходит, сидят третий день…

Смерть медлит.

— Господин, — слышится слабый голос Майтуса, — господин?

Я приподнимаю голову.

Пехотинца нет. Кровник белеет над травой обескровленным лицом.

— Вы живы, господин?

— Вроде бы.

— Это хорошо, — улыбается Майтус, откидываясь назад.

Кровь Кольваро во мне берет свое. Удар «сюрприза» начисто лишил меня трупной маскировки, короткие жилки расцветают красным и белым.

Грудь тупо ломит. Покалывает возвращающиеся к жизни пальцы.

Странно, что пехотинец… Неужели его что-то спугнуло? Ухнул по мне как молотом и в кусты? А его подельники?

Я выгнул шею. Тимакова разглядел сразу — капитан, прикрываясь лошадиным трупом, полз к кустам через дорогу.

Сагадеева же видно не было.

Я перевернулся на живот. Выбил из «Фатр-Рашди» гильзу, кое-как выковырял патрон, действительно отсыревший. Из подсумка зарядил пистолет заново.

Ах, «Гром заката», как же ты меня подвел!

Про «господариков» больше не кричали. Вообще было тихо.

Похоже, пустокровник смылся, бросив ватажников.

А те, не дураки, поняли, что без него в темноте да против высокой крови у них шансов нет. И тоже…

Не тот разбойник пошел. Сокрушаться впору.

И все же — три нападения за три дня. Считая голема. Как-то невесело.

Я сел, потом прицелился и разнес выстрелом фонарь у облучка. Под каретой произошло шевеление, грязный, очумевший, выбрался из-под нее Сагадеев.

Зашипел:

— Господин Кольваро!

— Да все уже, — я вяло махнул пистолетом, — никого, сбежали.

— Вы уверены?

Я кивнул.

Сагадеев окинул насквозь протараненную пехотинцем-«сюрпризом» карету. Салон наружу, дверцы черт-те где, щепки, мой мундир.

— Я так понимаю, мы столкнулись с вашим э-э…

— С ним. Не с тем же, но да. — Я никак не мог заставить себя подняться, сил почему-то не осталось. — Если вы осторожно пошарите вон в тех кустах…

— Вот в этих?

Обер-полицмейстер осторожно приблизился к тому месту, на которое указывали мои пальцы.

— Да. Только Благодати ради…

— Я понял, Бастель.

Сагадеев верхней половиной тела нырнул в темную кипень. Зашуршал, скрылся совсем.

— Здесь как зверем проломлено, — услышал я. — Медведем словно, знаете ли. Трава повыдергана, ветки. Ох ты ж!

— Что?

— Стекляшка.

Обер-полицмейстер появился, держа колбу за горлышко, как дохлую мышь.

— Это «клемансина», — сказал я. — Там, вполне возможно, еще где-то лежит и кинжал.

— Не видел.

Сагадеев, потирая грудь, опустился на землю рядом со мной. Он был непривычно мрачен, усы висели. «Клемансина» ткнулась мне в ладонь.

Тимаков, пригибаясь, потерянной тенью бродил у кареты.

— Капитан, — позвал я.

— Сейчас, — отозвался Тимаков.

Он отступил в кусты и вернулся, волоча кого-то подмышки. Затем еще одного. Затем прошел по дороге вперед и притащил третьего.

Блеснула под луной серебряная пуговица.

— Что он там? — спросил Сагадеев.

— Похоже, стаскивает наших блезан, — ответил я.

— Как их метко…

— Да нет, — я стиснул колбу. — Били-то по лошадям да по карете. Это, скорее всего, гад, который кустами убег, постарался.

— Все мертвы, — Тимаков, пошатываясь, приблизился к нам и, откинув в сторону трофейный штуцер, сел на землю. Вытянул ноги. — Один только и успел…

Он выдохнул и с остервенением потер ладонями лицо.

— А лошади? — спросил я.

— Одна бегает где-то, — глухо сказал Тимаков. — Каретные же, в упряжке, обе…

Мы замолчали.

Лес шелестел, поскрипывал ветвями, сыпал хвоей. Где-то ухал филин. Кровь Майтуса отзывалась слабо, но он дышал, я чувствовал, и это было хорошо.

А вот мне было плохо. Жилки подрагивали и все норовили обернуться вокруг тела. То ли согреться хотели, то ли согреть.

Вот тебе и водка с кровью.

Взбодрился, Бастель? Подновил себя? А комара отогнать способен? Или слабо? То-то.

А ведь меня сейчас, подумалось, голеньким бери.

— Бастель, — сказал Тимаков, — я с такой силой еще не встречался.

— А я — во второй раз, — сказал я.

И поплыл в ласковую, безлунную темноту, не чету лесной. Поплыл, поплыл. Только бы поудобней…

— Бастель!

Меня тряхнули, и я с трудом открыл глаза.

— Вы в порядке? — Сагадеев, экзекутор, оттягивал мне веко куда-то на лоб. Куда хотел заглянуть? В душу, что ли?

Я шевельнул головой, отгоняя его пальцы.

— В относительном. Не восстановился после «Персеполя», форсировался.

— Вот всегда с вами так. Высшие семьи, высокая кровь, — обер-полицмейстер посадил меня снова, подпер собой. — Все по плечу. Фонарь зачем-то раскокали. И что делать с вами?

— Ничего.

— Может, кто проедет, — Сагадеев, поворачиваясь, напряг спину. — Найдутся, как мы, дурные люди, чтоб ночью…

— Мне другое интересно, — произнес я. — Почему мы еще живы?

— Это вопрос, — Тимаков лег. Куда-то к карете полетели скинутые сапоги. — Я, честно, было уже со всеми своими попрощался.

— Много их у вас? — спросил Сагадеев.

— Две дочки. Сын. Жена. Мать. Отца похоронил в том году.

— А у меня как-то даже мысли… — Сагадеев вздохнул. — О Машке и то не вспомнил. Двадцать пять лет вместе прожили, а я что-то…

Он повел в темноте плечами.

— Очень тяжело, — сказал я. — Нет техники…

Тимаков спрятал руки за голову. Луна сделала его лицо мечтательным. То ли от изгиба подбородка, то ли от ракурса, под которым я смотрел.

А может он действительно улыбался.

— Вы о чем, Бастель?

— Я про пехотного.

— Так вроде убег.

— Вот это-то и странно. Он же меня начисто… Я и противопоставить-то ничего… хотя и не последний вроде бы кровобойщик… И вот еще, — я катнул колбу к Тимакову.

Он приподнялся на локте, рассматривая выпуклый стеклянный бок, приткнувшийся к бедру.

— Хм, «клемансина».

— Она самая.

— Его «клемансина»?

— Да.

— Специфический предмет.

— Тут всего одно и напрашивается.

— Кровь?

— Высшая кровь Кольваро.

— Господа, — обер-полицмейстер, крякнув, развернулся ко мне, — что-то вы в галоп… Не успеваю мыслью, уж объясните.

— Колбы Клемансо, — сказал я, — имеют основным назначением долговременное хранение крови. Как вы знаете, связанная древним словом кровь в них не портится.