Андрей Кокоулин - Северный Удел

— Помилуйте, — сказал дядя Мувен со стула, — на нас же напали в «Персеполе»!

Тимаков скривился.

— Да, это да.

Он отошел, через несколько мгновений раздались постукивания. Слева, справа по стене.

— Это тоже проверяли, — вздохнул дядя Мувен.

— Человек не может исчезнуть просто так, — объяснил Тимаков свои действия. — Здесь должен быть тайный ход.

— Тогда он был одноразовый, — сказал я.

— Возможно.

Тимаков выбрался из-под лестницы, темной фигурой, лишь слегка замазанной светом, промелькнул у наваленных горой стеллажей. Снова раздались стуки. Дядя Мувен поворачивал за стуками голову.

— Георгий, — сказал я, — я все здесь обползал в детстве. Есть один секрет — винтовая лестница, но она была комнатой раньше.

— Так давайте искать.

— Что?

— Что? — Тимаков вновь подскочил ко мне. Накладная борода его оказалась измазана чем-то белым. — Вы — как болван деревянный, Бастель. Как голем. Извините, конечно, но у вас все-таки пропал отец…

— И я должен рыдать и заламывать руки?

Тимаков посмотрел странно.

— Землю вы рыть должны.

— Более двух недель прошло, — сказал я. — Все выцвело, высохло, смешалось, вы же сами видите, как тут все…

— Не знаю, — капитан дернул щекой. — Вы должны действовать.

— Сначала я бы хотел подумать.

— А разве у высшей крови не наоборот? Ну вас, Бастель!

Тимаков махнул рукой и скрылся в дверном проеме. Под ногами его захрустел стеклянный мусор. Шаги звучали все тише, тише, и я решил, что он в раздражении вышел вон из крыла.

— Ах, Аски, Аски, — пошевелился дядя.

— Как ваш пансион? — спросил я.

— Оставили в прежнем размере. Террийяр лег грудью. Да что пансион… дядя вздохнул. — Тут все дела никуда… Вы идете, Бастель?

Он встал.

От свечи щеки его сделались похожи на медовые персики, которых всегда полным-полно на ассамейских базарах. Такие, с уклоном в красноту. В глазах застыло ожидание.

— Бастель?

— Да-да, — я повернулся на носках, пытаясь разом ухватить всю размеченную кровью картину, — мне все же хотелось бы…

— Я понимаю.

Дядя Мувен оставил спинку стула и грузно пересек комнату. Высветилась дверная створка. Дядя оглянулся.

— Мы рядом.

Я промолчал.

Дядин силуэт, уменьшаясь и распространяя зарницы от удерживаемой в руке свечи, добрался до наружных дверей.

Свет мигнул и погас.

Я остался один, прислушиваясь к зыбкой тишине разгромленного крыла, к поскрипываниям перекрытий, шорохам сквозняков, мягким похлопываниям разодранной ткани, к едва доносящимся со двора звукам.

В чем-то Тимаков прав.

Наверное, я действительно похож на голема. Ни чувств, ни сантиментов. Все это растворено, спрятано где-то глубоко во мне, будто пережаты определенные жилки.

Я уже привык так. Я научен так.

Мальчик мой, говорил Огюм Терст, чувства это такая опасная роскошь, что обретая их, ты становишься почти всесилен. Да-да. Помолчав, он поднимал палец.

И добавлял: но очень уязвим.

Вспоминая отца, я почему-то вижу его взглядом Майтуса из ванны — высохшего и поседевшего раньше времени человека с ножом.

Родные черты, знакомые, из зеркала, глаза. А кровь — кровь не отзывается. И сердце молчит. И все же…

Я распустил жилки.

Отец не мог не оставить сообщения или хотя бы знака для меня. Он готовился, он должен был понимать…

Пол? Нет. Шкафы, стеллажи? Книги? Вряд ли годятся.

Я обошел вокруг выемки с ванной. Кровь светила со стен. Кровь…

Что можно сделать кровью, если знаешь, что твой сын будет здесь?

Жилками, как тонкими щупами, я рассыпался по мазкам, пятнам капель, завихрениям и линиям, отмечающим стену против окон.

Нет. Нет. Мертво. Опять ничего. Нет. И вдруг — слабый отзвук. Тонкая кривая пыхнула красно-белым, укусила ящеркой, опознав. И снова ничего.

Я захватил ниши под балконом и двинулся по стене дальше, а затем перескочил на соседнюю. Еще несколько кровяных мазков отозвались на касания.

Я вспотел, где-то внутри возникло противное липкое дрожание — синдром утомления. Как бы, Бастель, не свалиться снова.

Найдется ли у Репшина новая чудодейственная микстурка?

Свернув жилки, я сел на край выемки. Через анфиладу комнат эхом пронеслось цоконье копыт и увязло на грудах мусора.

Почудился мне там, снаружи, промельк конника или нет?

Я закрыл глаза. Отвлекись, Бастель, подумай. Если отец не убит, что с ним? Где он? Вряд ли в плену. Иначе нападения на меня бессмысленны.

Чистая кровь Кольваро — только у нас двоих.

Значит, он вне досягаемости. Значит, отсюда он смог бежать. Но как? Как можно исчезнуть из-под носа убийцы? Убийцы, который чувствует твою…

Я замер, не веря догадке.

О, Благодать! Или гуафр? Нет, отец, конечно же, ты не умер. Но и выбор твой…

Вновь распустив жилки, я нашел еще девять меток. Всего — пятнадцать. Последняя обнаружилась на перилах заваленной лестницы.

Все метки находились на разных высотах и были различны.

Я начал с самой высокой и, сложив три первых по нисходящей значка, получил слово на древнем языке. Ме. Я. Следующие пять значков дали слово «ишма». Еще четыре — «тэин». И последние три опять «ме».

Ме ишма тэин ме.

Я улыбнулся. Послание означало: «Я жив. Не ищи меня».

И какой бы я ни был голем, но глаза мои иногда сами рождают слезы. Их немного, одна, две, но они есть.

«Я жив. Не ищи меня».

По крошке, по стеклу, перепрыгнув через стол, мимо люстры я вышел на крыльцо. Вечерний воздух показался удивительно сладким, хоть вдохни его и не выдыхай.

Тимаков курил, сидя на каменной ступеньке, вид у него был нахохленный.

— Ну как, подумали? — спросил он, не оборачиваясь.

Я сел рядом.

— Он жив, Георгий.

Тимаков блеснул скошенным глазом. Борода, видимо, отклеилась, и голый подбородок его выглядел непривычно.

— А я свое мочало — того…

Он махнул рукой в сторону кустов.

— Я вижу, — улыбнулся я.

— И что дальше?

— Спать. А завтра утром я попробую повести нить. Потом поеду за Бешеный ручей. Попутно убью двух-трех разбойников…

Плечо Тимакова легко толкнулось в мое.

— А че, конпания-то господину нужна, ась? Если покумекать-то?

— Не откажусь, — сказал я.

Тимаков кивнул. Дымок от сигаретки выписал витиеватый вензель.

Значит, подумал я, пустокровники видят только жилки, рисунок крови. И когда отец истратил, защищаясь, всю свою силу, как я в лесу, нападавший его попросту потерял.

Да и мы…

Я вздрогнул, представив, каково отцу сейчас. Слепота и бессилие на полгода. Сознательно выбранные слепота и бессилие. И бегство подальше от семьи.

Есть ли кому о нем позаботиться?

Засыпал я долго.

В дреме моей отец опрокидывал столы и книги на фигуру в серой шинели, и они разлетались, ударяясь о стены и разламываясь в щепки.