Андрей Кокоулин - Северный Удел

— Прости еще раз, — повернувшись, буркнул Тимаков.

— Сколько уже? — спросил я.

— Двадцать семь. Два дормеза, две кареты. Еще четыре дормеза свободны. Почтовая и ваши, личные, кареты тоже. Некоторые не верят, медлят.

— А сколько всего?

— Сложно сказать. Сотня. Кое-как, думаю, уместим. А слуг верхом, на телегах. Мужчин Сагадеев собирает в большом зале на втором этаже.

— Ладно, держись, — я стукнул кулаком капитана в плечо.

Тот слабо улыбнулся.

Свернув, полутемным коридором я прошел до комнат прислуги. Там дым стоял коромыслом, громко плакал ребенок. Сновали женские фигуры. Гуафр, подумал я, с ними-то как? Кровь низкая, может, не тронут? И стиснул зубы.

Не дам. Сколько смогу, никого… Что-то ты рано сдался, Бастель. Тоже червячок слабости?

В людской было пусто. За длинным общим столом одиноко хлебал суп молодой парень с соломой в волосах, в поддевке без рукавов.

— Где все? — спросил я его.

— Кто под дверями подслушивает, что Левернский обер-полицмейстер господам говорит. А кто и по хозяйству занят.

— Плотника видел?

— Не-а.

— Пошли со мной.

— Ку…

Парень узнал меня и подскочил на лавке, будто ему подпалили пятки.

— Господин Кольваро, — залепетал он. — Извините, я думал, это кто-то из фамильных слуг. А это вы. Я бы сразу…

— Помолчи, — скривился я. — Нужны доски, гвозди и молотки.

— Так это в пристройке, у винного подвала, — подхватился парень.

— Стой! — остановил я его. — Найди еще человек шесть-семь свободных, сочти окна по первому этажу, соответственно, сколько досок нужно, чтобы заколотить их намертво, доски сносите в черный торцевой ход, складывайте у кладовок. Ждите меня там.

Парень кивнул, шмыгнул носом.

— Господин Кольваро, говорят… говорят, чудища на нас идут. Правда это?

— Сейчас как выжгу жилками за чудищ!

— Но ведь если окна…

— Брысь!

Я притопнул ногой. Парня сдуло. Вышедшая из кухни баба осенила его спину благодатью. И меня заодно.

Так, плотник.

По узкой лестнице для слуг я поднялся наверх, миновал короткий загиб, в котором благородно темнел комод и белели блюда, и очутился в нише перед тесно сгрудившимися у высоких боковых створок в бальную залу мужиками.

В щель слышался голос Сагадеева:

— …торяю, дело сугубо… но напомню… защищать государя…

Он закашлялся, в сюртучном мельтешении кто-то поднял руку, заговорил в сторону обер-полицмейстера — бу-бу-бу, ничего не разобрать.

— Сурьезное дело, — почесал темечко один из мужиков, обернулся на меня, задергал остальных. — Извините, господин, мы это…

Они выстроились передо мной. Бородатые, сутулые, в тапках, чтоб не пачкать господский пол. Пятеро.

— Интересно? — спросил я.

— Так ить кто нам что скажет? — уставясь в пол, пробормотал чесавший темечко. — Вот и приходится это…

Он зыркнул исподлобья. Куцые рыжеватые волосы, низкие серые, с легким белым проблеском жилки.

— Плотник кто?

— Он.

Ко мне вытолкнули косолапого мужичка, враз побледневшего, в штанах, рубахе да длинном пиджаке.

— …долг каждого, — донесся голос Сагадеева. — …ругой стороны… …мертельно опасно, и у государя нет желания…

— Ступай вниз, — приказал я плотнику. — Там носят доски, надо заколотить окна первого этажа. Понял?

Мужичок кивнул.

— Чем быстрее, тем лучше, — добавил я. — До темноты. Двери пока не заколачивать, но доски держать.

Плотник, коротко поклонившись, закосолапил вниз.

— Теперь вы… — я оглядел оставшихся. — Идете в распоряжение Лопатина, раз других дел нет. Что прикажет, то исполняете. Ну!

Толкая друг друга, мужики сыпанули по лестнице.

— Господин, — приотстав от остальных, обернулся со ступенек рыжеватый, — вы хоть скажите, нам-то как — хорониться или бежать?

Я задумался.

— Вечером с женами, с детьми перебирайтесь в деревню. Здесь вы все равно будете бесполезны. И до полудня даже не показывайтесь. Ясно?

— Ясно, — повеселел рыжеватый.

Рука его, направленная на меня, провела по воздуху сверху вниз.

И этот с благодатью. Верят, что понадобится? А сам-то я верю? Нет, не верю совсем.

Обогнув скрывающий нишу выступ, я вышел в широкий коридор.

Серый свет лился в окна, серыми квадратами лежал на мраморных плитках пола. Было пусто и грязно, словно осенью, перед выездом в город.

У вторых, парадных, дверей в бальную залу стоял пехотинец. Увидев меня, вытянулся, перехватил винтовочный ремень.

Усатый, бывалый. Ус завит по старой пехотной моде.

— Что там? — спросил я его, качнув головой на двери.

Из залы слышался неразборчивый гул.

— Кричат.

— О чем кричат?

Пехотинец усмехнулся.

— Умереть боятся. Государь у них теперь сам по себе, а они сами по себе.

— А ты? — спросил я.

— Все под благодатью ходим, — шевельнул плечом он. — Умереть за государя не страшно. Страшно, как они. Я думал, раз кровь высокая…

— Я тоже. Такие уж времена. Гнилые.

Пехотинец хотел возразить, но осекся.

Конечно, это не времена, это кровь у людей с гнильцой, с жирными, пепельно-черными жилками. Или даже коричневыми — звериными. Я понимаю.

Но молчи. Молчи!

Впереди по коридору зашелестели шаги, к ним прибавились новые, их догнал торопливый топот и запаленное дыхание, а через несколько мгновений из боковой арки вывалилась толпа, производящая все эти звуки.

Первым, чуть оторвавшись, бежал кучерявый высокий мужчина, толстощекий, в свободной накидке и широких панталонах. Складки панталон хлопали как маленькие крылья, мялся прижатый к груди портфель, бледно-оранжевые с примесью сини жилки горели беспокойным факелом. За ним спешила старуха в темном платье, удивительно бодрая для своего возраста — развевались седые космы, болтался за спиной, зацепившись завязкой, кружевной чепец. За старухой поспевал молодой слуга в цветах Нащекинской фамилии. Следом, высоко задирая ноги, неслись два подростка в лицейских куртках. А уже за ними пыхтела и торопилась основная масса — человек тридцать, обремененных сумками, мешками и саквояжами.

— И нам! — кричали они толстощекому в панталонах. — И нам место займите, Артемий Сергеевич! Будьте добры!

Артемий Сергеевич отмахивался на бегу.

Мимо нас с пехотинцем он пролетел экспрессом императорской почты на пару. В горле его клокотало, как в нагретом котле.

Мелькнули панталоны, пропали.

Толпа протащилась следом — старуха, Нащекинский слуга, лицеисты, толстые пожилые купцы и советники, их супруги, их сестры, их дети, бабки и носильщики багажа.

— Нам четыре места, Артемий Сергеевич!

— Нам — три!

— Это что, два места на жену?

Я смотрел с горечью.

Фамилии бежали. Как тараканы при свете свечи. Кто куда, в дормезы, в дормезы, в дормезы. И по углам, по поместьям.