Андрей Кокоулин - Северный Удел

А мне, дураку, думалось, что кровь скажет свое слово.

Я двинулся дальше, к жилым комнатам и спальням правой стороны, надеясь найти матушку. Она уж точно никуда не собирается. Но Мари… Ей-то что здесь делать?

Темнело. Зыбкий пасмурный день наливался свинцом.

Выглянув в окно, я увидел, что с этого края сложено уже с десяток костров, цветники вытоптаны, статуи повалены, Лопатин гарцует на коне перед накрытой мешковиной подводой, рядом с ним — голубые мундиры жандармов.

От обыденного копошения крестьян и солдат, не лихорадочного, какого-то основательного, уверенного, у меня слегка отлегло от сердца.

Только бы к ночи не было дождя.

А так еще поборемся. Сколько тех «пустокровников»? Десяток? Два? Их же, наверное, тоже держать под контролем надо. Как бы не сорвались, как, возможно, Синицкий. А больше кто осмелится?

Навстречу мне шли отставшие — старик в заношенной шинели и бережно поддерживающая его женщина. Женщина была в темном платье с турнюром и короткой серой накидке. Шляпка с цветами. Черные перчатки. Жилки…

Жилки медно-розовые. Такие знакомые.

Откуда она здесь? Почему? Тоже искала защиты?

Я на секунду прирос к полу, застыл, словно под ружьями шахар-газизов. А затем (виноват, господин Терст) шагнул к ней.

— Катарина…

Женщина подняла на меня покрасневшие глаза. Тоненькая складка прочертила высокий лоб.

— Извините, — она грустно улыбнулась, — я должна вас помнить? Я никого не помню почти. Простите меня.

Старик остановился и, кажется, от остановки тут же преспокойно уснул. Седой, сутулый, с отвисшей губой.

— Катарина, — сказал я, уже понимая, что зря, зря шагнул, зря заговорил. Зря! Но так хотелось услышать ее голос, увидеть ее лицо. — Нас познакомили в Трешчине, на приеме у Журавлевых. Два года назад. Помните?

Катарина неуверенно качнула головой.

— Простите…

— Меня представил Игорь Баневин, — торопливо произнес я. — Он позволил мне провальсировать с вами два круга.

— А-а, — улыбка ее сделалась теплее, но ненадолго. — Игорь погиб, далеко, на юге. Его и похоронили там, в чужой земле… в благодати…

— Катарина, — я коснулся ее плеча, — я был с ним тогда.

— Где? На границе? — Лицо женщины ожило, слабый румянец выступил на щеках. Она взяла мои ладони в свои. — Расскажите мне, как он… Пожалуйста…

В ее глазах было столько жалобной, готовой на все просительности, что я проклял себя, Терста, Жапугу и горячие ассамейские пески.

Мне показалось, что горе прибавило Катарине морщинок, и в лице ее проглядывает что-то старушечье. Кого мне за это высечь, себя?

Терпи, Бастель.

— Я виноват в его гибели.

— Вы?

Катарина отпустила мои руки. Я с усилием протолкнул воздух в горло.

— Была дуэль. Поручик Баневин попытался прекратить ее и спасти меня. Но второй дуэлянт…

Женщина вздрогнула.

— Он… Игорь умер сразу?

Я знал, что она хотела спросить на самом деле.

— Он помнил о вас. Он ушел в благодать с вашим именем. На моих руках. Он звал вас в последние секунды.

— Звал! — горько вскрикнула Катарина и покачнулась.

— Катя? — ожил старик. — Катя, девочка, нам пора.

— Да-да, папенька, — опомнилась женщина, ловя его ищущую руку. — Мы сейчас спустимся, сядем и поедем к себе…

На меня она больше не обращала внимания.

Я проводил их взглядом, женщину в темном и старика в сером, Катарину Эске и ее отца.

— Все будет хорошо, — прошептал я.

Комнаты матушки были заперты.

Я хотел было поискать ее внизу, возможно, она спустилась к дормезам и наблюдает за бегством фамилий с баллюстрады, но тут из дальних дверей высыпала новая толпа, в которой я заметил дядю Мувена.

— Дядя!

Дядя Мувен проскочил вперед, затем вернулся, скорбно кривя круглое лицо.

— Бастель, я бы рад остаться…

— Я вижу.

— …но у меня семья. А тут, говорят, будет скоро своя Ночь Падения. — Он переложил из руки в руку толстый кожаный саквояж, приложил ладонь к груди. — Кроме того, мне хватило и «Персеполя». Я поседел, Бастель!

Отвернув голову, я заметил, как мимо с натугой протаскивают мешки с добром. Со своим или с нашим? Может быть, гости прихватывают подсвечники и посуду?

Интересно, подумая я, раньше бы мне такое и в голову бы не пришло. Как можно! Высокая кровь, цвет империи.

— Хорошо, — сказал я дяде. — Берегите себя.

— Непременно, Бастель, непременно.

Обрадованный родственник растворился в глубине коридора. А вот фигуры с мешками маячили дольше. Тяжелые, видимо, были мешки. Так и подмывало проверить. Но плюнул. Спустился по хозяйственной лестнице прямо на стук молотков.

Семь окон в трех комнатах уже были заколочены, мужики проходили большую нежилую залу, заполненную старой мебелью.

Я нашел плотника.

— Камень всюду. К рамам приколачиваем, — пожаловался он мне, — но хлипко больно. Так мы сейчас щиты сбиваем и упорец в подоконник бьем.

Я зашел в комнаты и остался доволен сделанным. Щели узкие, доски сидят крепко, с упором и «пустой» кровью не сразу высадишь. Сейчас еще жилками замкнуть…

Я достал иглу.

Плотник с интересом смотрел на мои приготовления.

— Бейте, бейте дальше, — сказал я ему, прикрывая дверь.

Ни к чему пялиться.

И отец, и Терст в свое время учили меня плести жилочные замки. В детстве мне казалось это сложным и пустым занятием. И слов много, и замок держится день, два от силы, и плести требуется в раздвоенном сознании. А по завершении можно разве что слугам невидимые подножки ставить. Или за нянькой своим, Поликарпом Петровичем, наблюдать, как он удивленно, не имея возможности войти, щупает воздух в проеме замкнутой комнаты.

Правда, на службе уже пришлось вскрывать шкатулки и тайные ниши, стараясь не повредить сигнальную вязь, и плести хитрые запоры самому.

Но все же я — нитевод.

Дайте мне каплю чужой крови, и я скажу вам, кто ее владелец, где был, что ел, у кого спал и с кем в течение двух недель пересекался. Весь мир расстилается ассамейским ковром, сотканным из миллионов жилок, и нужная скользит по нему, пропадая и появляясь в сложных узорах судеб. Кто следит за ней? Я. А замки, замки…

Что замки?

— Гоэн ошемма альстыбб…

Уколотый палец пятнает штукатурку слева и справа от окна. Я вдыхаю и выдыхаю, дожидаясь, когда окружающее пространство, растеряв краски, померкнет в серое, а кровь вспыхнет настоящим фамильным светом.

Шаги, стуки, голоса — ничего нет. Только нечеткие рисунки людей плывут за стенами, будто рыбьи скелеты на глубине.

— Олат гоэн унэш…

Отпечатки пальца под моим контролем прокладывают жилки друг к другу.

Я скручиваю их до низкого басовитого гудения пружины и растягиваю кверху и книзу повторением оконного переплета. Крючочки, петельки, острые изогнутые зубчики наполняют пустоту между ними. Посверк ящерки. Четыре тонкие, уходящие к углам нити. Неживое — пропустит, живое — попробует удержать.