Карина Демина - Внучка берендеева в чародейской академии

А я что?

Мне с Лойко ехать никакой радости немашечки, пущай он и перестал передо мною носа драть, да только все одно, чужой он человек.

Неудобный.

С Ильей и того хуже. Не могу я позабыть, что он царев сродственник… с царевичами и то как-то от проще, этот же, пущай и вежливый, обходительный, да я рядом с ним себя девкою преглупою ощущаю…

Хоть ты и вправду никуда не едь.

Мысль была трусливою. И мнится мне, что не дозволят не поехать, раз уж свиту такую выделили… ох, не желала я лезти в игрища боярские, да супротив воли потянули.

…в возок меня Еська едва ль не на руках нес. Крутился ужом, то справа зайдеть, то слева, то под ручку возьмет, то к пальчикам наклонится, будто целуючи. Только я опосля этих поцелуев всякий раз перстенечки пересчитывала. Не то чтоб боялась, что нарочно сымет, но про таких, помнится, говорят, что только могила и исправить. Ноне могила от Еськи, слава Божине, далече была.

А возок-то, возок… я как узрела, то и обомлела.

Небось, только царицу на этакой красоте возить и можно! Сам кругленький, аккуратненький, что шкатулочка бабская. На крыше будто бы яйцо креплено, а из того яйца деревянные перья торчать. Колесы задния огроменные, едва ль не с меня росточком, передние-то обычные, с тележное, да только червленые, а по червенью тому золотом цветы намалеваны. И мне ажно жалко стало золота того. Не для наших дорог этакая красота… хотя, конечно, взимку-то оно подмерзло, так что покотится возок с ямины на ямину…

На козлах сидит мужичок в алом тулупчике, поясом перехваченном.

Трясут гривами кони, цельный шестерик.

И звенят на все голоса серебристые колокольчики, в гривы те вплетенные… ох, чуется, полетят кони по одному слову возничего, только успевай дорогу под копыты метать… до Тольмова точно домчат, а опосля Тольмова дорога уже не та.

Еська мои сумки самолично в возок отнес. Лавки там стояли хитрые, седушку подымешь, а под нею будто бы короб, в который все влезло, даже местечко осталось на пряники с леденцами.

Эх, даже неудобственно просить, чтоб на рынок свезли.

Простые люди, небось, на каретах до рынку не ездят.

А Еська меня пальчиком манит.

— Гляди, Зося, вот тут корзина. Еда проверена, питье тоже. На денек-другой хватит… — Под другою лавкой тоже короб оказался, правда, деленный на части. — Здесь стазис-ларь. В нем тоже еда… оно, конечно, вкус будет специфический весьма, но с другой стороны, хотя бы точно без отравы. С водой, полагаю, проблем у вас не будет… тут одеяла… в трактирах вам ночевать очень не рекомендую. Зослава, не смотри на меня так. Тебе только домой доехать и обратно, а я таким макаром уже пятнадцать лет живу. Ничего. Попривыкнешь.

Вот же ж… болезный.

Пятнадцать лет жить да всего стеречься… этак вскорости от собственное тени бегать начнешь.

— Охрана будет. У них свои инструкции, но, Зослава, на охрану полагаться не стоит. Она нужна лишь для того, чтобы особо горячие головы остудить. От разбойников, опять же…

— Еська…

— Чего, Зослава? Я, если хочешь знать, был за то, чтоб тебя исключили…

— Что?! — Этакого подвоху я от Еськи не ожидала. Исключили?

Выгнали, то бишь?

— Зослава. — Он вздохнул и крышку закрыл. — Тебе, конечно, обидно, но лучше быть обиженной да живой, чем…

— Я помирать не собираюсь.

— Так а кто собирается-то? Но успокойся… поздно уже… и Кирею этот твой, надеюсь, еще рога обломает.

Было бы за что…

— В общем, бывай, Зослава. — Еська меня обнял. — И возвращайся… без тебя как-то жить скучно…

От уж сказал так сказал.

В возок я села… поерзала, лавки-то, хоть и резные, с мяконькими седушками, а одно узковаты. Да и места внутрях — как повернуться. Лавки стоят тесно, меж ними еще и жаровня вперта.

Ох ты ж, красота красотою, но на телеге оно как-то сподручней было б.

С другое стороны, на почтовой карете тож места немного, а потому грех жаловаться.

Меж тем Еська в оконце заглянул.

Подмигнул левым глазом.

И перстенек протянул, тот самый, царицею даренный. И когда только стянуть успел? А главное, как?! Я энтот перстенек крутила-вертела, так он, холера, что приклеенный был. Ни туды, ни сюды… Еська, надо же, стащил.

Я и почуять не успела.

— Не верь артефактам, Зослава, — сказал он, разом посерьезневши. — И этот хорош, и Киреев сделан крепко. Думаю, сейчас мало кто повторить его сможет, но все равно не стоит на них полагаться. Себя слушай… только хорошо слушай, чтоб услышать.

И выбрался из возка.

А я… что я… только и смогла, платочком помахать… и то не Еське — боярыням нашим, которые на мой возок сбежалися поглядеть. Вот пущай и твердят жрецы, что гордыня — сие есть зло, да не гордилася я собою, потому как не имелося в нонешнем представлении моей заслуги, но все одно приятственно было видеть удивление.

И зависть.

И много чего еще… только приятственности этой хватило ровнехонько до того, как на тракт вышли. Тракт-то хороший, мощеный. И кони по нему летят, возок катится, с камушка на камушек, и кажный этот камушек я задом чуяла… ох, не доеду до Барсуков… не доеду…

Так и ехала, и маялась… весь зад об лавку оббила, да что там зад. Часу не прошло, как заломило спину, ноженьки крутить стало, главное, я то так сяду, то этак, а все одно неудобственно.

И пусто.

Прочие-то верхами идут… уж я, хоть и не приучена к этакой верховой езде, стала думать, что, может, так-то оно сподручней было бы. Села б на кобылку какую бочком, да тихенько, без спешки… а тут трясешься горошиною в туеске пустом.

Опосля-то, конечно, на отдых стали. Так я с первого разочку из возка расписного мало что не вывалилася, благо, подхватили бояре добрые под белы рученьки, потянули к столу, то бишь, к скатерочке, которую на снегу, ироды этакие, разостлали.

Мужики, чего сказать.

Невдомек им, что сперва бы под скатерочку оную попонку какую, похужей, чтоб не жалко пачкать было, кинуть надобно, а то вон, промокнет лен, пойдет пятнами уродливыми, которые не выведешь, хоть ты все пальцы изотри.

И снедь из корзин, как оно есть, выставляют.

— Что, Зославушка, притомилась? — Лойко на краю скатерти сел, ноги подогнул, как оно Архип Полуэктович делает, одно что наставник навряд ли б с сапогами вперся туда, где люди снедать будут.

— Притомилась. — И возникло у меня желание немалое боярину оплеуху отвесить. Пущай подумает, чего творит, ежели, конечно, он к мыслительному процессу способный.

Заодно б и у меня, глядишь, кровушка быстрей по жилам бы побегла.

А Лойко знай хлебушек жует, прям от каравая кусает цельного, и вид при том довольный-предовольный, отчего в душеньке моей подозрения заворочалися.

— Ничего, Зосенька… вот выйдешь за Кирея замуж, тогда-то тебя в паланкине носить будут. — Подцепил из горшочка кусок мяса и в рот кинул. Пальцы облизал. — Представь, ты лежишь, а тебя несут…