Вероника Мелан - Ассасин

— Куда завтра?

— Поможем Эду в конюшнях. А потом, может, выдвинемся с ним на конную прогулку?

— А давай, — согласилась Лайза после паузы. Я уже знала, что этой ночью она будет стонать и просить намазать ее смягчающим кожу кремом — все-таки перележала на солнце. — Возможно, четвероногий друг понравится мне больше мотоцикла?

— Ага, и больше «Миража».

— Ну щас! Ничто и никогда не понравится мне больше «Миража».

В этом я не сомневалась.

Вечер был хорошим. Ласково обдувал разгоряченную кожу ветер, скользили по плечам волосы, засыпали укрытые синевой луга, снизу светились окна. Справа свистел сверчок — пока еще один, без проснувшихся и присоединившихся к нему собратьев.

— Ты джем будешь? — спросила я негромко.

— Не сегодня, — довольно икнула Лайза. — Сегодня с меня хватит черники.

А вот утром черничный джем пошел на ура — со свежими булочками и после картофельных драников. На вопрос Эда, как спалось, Лайза даже не имела возможности ответить, только довольно кивала, жевала булку и прихлебывала чай, и потому рассказывала я:

— Лайза отключилась сразу же, как коснулась кровати, а я еще полежала — мне все казалось, что по стене снаружи царапают чьи-то коготки. Я потом снова утром такой же звук слышала. Думаете, померещилось?

— Нет, не померещилось, — Эд усмехнулся, отчего сетка морщин на его лице углубилась — будто глина треснула. Блеснули светлые голубые глаза. — Это ящерки. Мелкие такие, их тут много. По стенам лазят, у белок еду воруют.

— У белок?

— Ага. Нисса для белочек рядом с подоконником насыпает иногда семечки, орешки, ягоды, вот ящерки и повадились их кормушку проверять. У них коготки цепкие, хорошо слышно, как по штукатурке скребут.

— А-а-а, вот, значит, кто это был.

Нет, я не испугалась ни ночью, ни утром, просто с любопытством прислушивалась, как к сопению подруги примешивается странный шорох. Слушала и гадала, кто это может быть? Про ящерок, признаюсь, не подумала.

— Ну что, девчонки, попробуем сегодня лошадей запрячь? Прокатимся хоть полчасика, в седле научу сидеть. Вот только сначала бока им почищу…

— Ой, а можно, я с вами? — с энтузиазмом запросилась Лайза.

— Лошадей чистить? Да я сам могу…

— Я тоже хочу!

— Так пойдем, кто ж против? Буду только рад.

И Эдвард широко улыбнулся. А я, оглядев гору посуды в раковине, оставшуюся еще со вчерашнего вечера, повернулась к Ниссе.

— А я на кухне помогу, ладно?

Та тут же замахала руками — ее рот, как до того у Лайзы, был занят булочкой. На жесты — мол, иди развлекайся, нечего тут торчать, — я не обратила ровным счетом никакого внимания.

— Мне хочется с тобой побыть, ну ведь можно?

Хозяйка дома улыбнулась и довольно кивнула.

Грохотала в мойке посуда, пузырилась и ловко мелькала в натруженных руках губка. Эд и Лайза отбыли в конюшню, а мы остались. Вытирая тарелки и стаканы вафельным полотенцем, я вдруг подумала о том, что никогда толком не общалась с Ниссой, не было возможности. Тогда, в палате Корпуса, мы обсуждали побег, и только — там было не до личных тем, после, когда сидели на лавочке, попрощались хоть и эмоционально, но коротко. Она и я — два, можно сказать, незнакомых друг другу человека, оказались очень родными — слишком многое преодолели вместе, слишком сильно изменили друг другу жизнь.

А теперь молчали.

Потому что комфортно, потому что хорошо. Наверное, так ощущают себя прошедшие через дремучий лес, овраги, водопады и болота отшельники — те, кто без лишних слов протягивал другому руку помощи и спрашивал не словами, но глазами: «Живой? И хорошо».

Вот и мы как те отшельники. В кухне светло, в кухне душевно, и тишина.

В какой-то момент молчание, однако, вызвало неловкость, и Нисса завела разговор первой.

— Как живете-то? — спросила просто.

Я почему-то без лишних слов поняла, что это она про меня и Рена.

— Хорошо живем, правда.

— Не ругаетесь? — Она спрашивала без праздного любопытства, но с тревогой — как человек, которому не все равно. — А то… суровый он у тебя.

— Не ругаемся.

Мы и правда не ругались. Не потому, что такие уж идеально совместимые, вовсе нет, а потому, что хорошо осознавали этот факт: что разные, что придется притираться, проявлять гибкость, терпение. Потому и не ругались.

— Он заботливый на самом деле. Хороший.

И суровый, да. Мой Рен. О нем я всегда думала с теплотой. Сегодня утром звонил, выспрашивал, как дела, чем собираемся заниматься, не обгорели ли вчера на солнце? Соврала, что не обгорели.

— Значит, не зря ты за него боролась.

Я помотала головой. Конечно, не зря. Как увидела, так и пропала сразу же — какая тут может быть ошибка? А что путь друг к другу оказался непростым, так он часто непростой. Зато вон как все закончилось — для нас совместной жизнью в городе, для Ниссы и Эда — на ранчо.

— А ты счастлива здесь?

— Очень. — Ответила и не соврала. — Знаешь, я никогда, наверное, так счастлива не была. Не в том дело, что здесь у меня есть все, о чем я когда-то мечтала, но здесь есть другое — больше. Тишина, покой, глубокая радость, которой раньше не было нигде.

— Это потому что Эд?

Ответ не понадобился. Что-то изменилось в ней, в Ниссе, в самой ее глубине. Как будто в том месте, где раньше была лишь скала, распустился вдруг теплый, живой и яркий цветок — зашелестел листьями, распустил лепестки, потянулся к солнцу. Такое всегда чувствуется, когда человек находит свое место.

— А ты так и создаешь витражи? Не ушла? Ведь, наверное, смысла работать сейчас нет.

— Нет, но я не ушла — люблю свою работу. Мне без творчества сложно.

— Вот и мне, как выяснилось, тоже.

Посуда сверкала вымытыми и вытертыми боками, заняли свое законное место чашки в шкафу и ложки в ящике стола, Нисса с довольным видом повернулась ко мне и качнула головой.

— Хочешь, покажу, как провожу досуг?

— Как расписываешь тарелочки? Конечно!

— Нет, как вышиваю. Я что-то в последнее время страшно полюбила всю эту кропотливую тягомотину, прямо души не чаю. Нет, ты могла представить меня с нитками? А оно вон как получилось.

Когда я наконец добралась до конюшни, лошади уже были вычищены, а Лайза обучена премудростям надевания и снимания сбруи. И теперь учила меня:

— Нет, вот это (этим оказалась металлическая палка-загубник) запихиваешь ей в рот…

Бедная Леди, на которую меня вскоре намеревались усадить, совершенно не желала разжимать зубы и потому недовольно мотала головой.

— Ну давай же, открывай. Твоя еще спокойная, а моя — Волнушка которая — так фыркнет, что хоть сразу через забор.

— Да они обе милые, — раздался из дальнего конца загона голос Эда. Он находился в кладовой, где подбирал нам по размеру шлемы для верховой езды. — Попробовали бы вы сесть на Арти…