Гай Юлий Орловский - Патроны чародея

— Кто такие буддисты?

— Тебе лучше не знать, — ответил я. — Они столько народу погубили своим учением.

Он молчал, только смотрел озадаченно. Я включил наводку на цель, тонкий рубиновый луч протянулся через все пространство между нами. Я охнул и выглянул из–за окуляра, но никакого луча не видно, новые технологии, как и обещал тот коммандос–кладовщик, делают его видимым только снайперу через особый прицел.

— Тихо, — шепнул я. — Приступаем…

Поймав голову часового в крестик прицела и убедившись, что красная точка чуть выше его уха, я задержал дыхание и нажал на скобу.

Отдача чуть тряхнула, обрезиненный край окуляра легонько стукнул в переносицу, я скривился, но продолжал всматриваться. Часовой повернул голову и задумчиво смотрит куда–то вдаль, романтик, наверняка подбирает рифму.

Сцепив зубы, я снова поймал его голову в прицел, задержал дыхание и как можно более плавно нажал на скобу.

В окуляре видно, как дернулась голова, часовой испуганно посмотрел по сторонам, затем даже в небо над собой.

Я прошипел люто:

— Да чтоб тебя…

Фицрой спросил быстро:

— Промахнулся?

— Нет, — процедил я, — это пристреливаюсь… Для вящей точности и артистизма… Я же эстет.

Снова поймал в прицел, но тот дурак все оглядывается по сторонам, и сердце мое колотится слишком уж, я закрыл глаза, пошептал себе, что я буддист, йогист и вообще гребаный мудак, я вот плюю на все и берегу здоровье, как принято в демократическом обществе, на хрена они мне все, только я на свете цаца, а они все говно на палочке, ничего не стоит моего высокого внимания…

Фицрой дождался, когда я открыл глаза, спросил заинтересованно:

— Кому молился? У тебя такое лицо было…

— Замолчи, — ответил я и снова принялся искать часового в окуляр. — Моя молитва меня успокоила и укрепила. Мне сейчас все до стеариновой свечи, как Пигасову.

За время моей молитвы башня чуть ушла в сторону, кое–как вернул все взад, не трогая сошек, а лишь подкручивая винты, часовой уже остановился и смотрит вниз, но на ограду не налегает.

Теперь он лицом ко мне, я навел перекрестье на лоб, задержал дыхание, потом вспомнил, что самые лучшие из лучших жмут на скобу между тактами сердца, дождался интервала, когда сердце тукнуло… еще раз тукнет через секунду… и нажал на скобу.

В лоб часового словно саданули кувалдой. Его изогнуло, запрокидывая лицом к небу и едва не ломая хребет, медленно завалился, я успел увидеть нижнюю часть головы, залитую кровью, а верх унесло в кровавых брызгах.

Он рухнул навзничь и пропал за барьером.

Фицрой прошептал возбужденно:

— Или мне чудится, или там часовой упал?

— Еще как упал, — сообщил я ликующе, — ну теперь…

Я хотел дослать патрон, но он уже в боевом положении, прицелился в окно, однако фигура хозяина появилась в соседнем. Стараясь не слишком торопиться, но и не медлить, я сдвинул на полмиллиметра ствол, поймал

уже не голову, слишком велик риск промахнуться, это не часовой, мало ли что удумает и сделает, если его ранить, и когда крестик остановился на его груди, плавно нажал на спусковую скобу именно в интервале между биениями сердца.

Человека отбросило в глубь комнаты. Я прошипел зло:

— А теперь добьем фашистскую гадину в ее норе… пусть эта нора и на дереве…

Следующая пуля прошила доски, я отчетливо видел дыру, чуть сместил ствол в сторону и снова выстрелил.

Фицрой смотрел то на него, то на меня, наконец спросил шепотом:

— А сейчас что?

— Я вроде бы вижу его на полу, — сказал я. — Так, смутно… Потому на всякий случай еще пару контрольных выстрелов. Кто знает, насколько чародеи живучи?

Он пробормотал:

— Если эти твои стрелы попадают, он уже мертв. Колдун или не колдун.

— Нам стрел не жалко, — ответил я твердо. — Сколько там еще осталось?

— Почти два десятка!

— Ладно, — сказал я, — все тратить не будем. Но еще парочку всажу. Просто для удовольствия… И еще одну для аппетита… И одну, чтобы хорошо спалось…

Я даже видел на экране дисплея, как дергается под ударами крупных пуль тело на полу, сладостное чувство мщения переполнило с такой силой, что взвыл ликующе, хоть и тихонько.

Фицрой испуганно дернулся.

— Ты оборотень?

Он выхватил из–под полы длинный узкий нож с блестящим лезвием и направил на меня.

— Ого, — сказал я с уважением, — я про себя думал, что запасливый, но куда до тебя! Серебряный?

— Точно, — подтвердил он настороженно.

— Не вервольф, — заверил я, — не вурдалак и не перевертень. Это так, от счастья…

Фицрой спрятал кинжал с серебряным лезвием в потайное место в поле камзола.

— Я даже не предполагал, — буркнул он, — что магия Рундельштотта… такая изощренная. А какой овечкой прикидывается!

— Уходим, — сказал я. — Скоро тут могут появиться всякие… как только увидят чародея мертвым. Должны же начаться поиски?

Он хмыкнул.

— Будут искать там же во дворе. А досюда целая миля! Или в твоем королевстве… иначе?

Я ответил нехотя:

— В моем нас бы сразу шарахнули… чем–то тяжелым. Потому там, вот так выстрелив, сразу же перебегают в другое место подальше. Понимаешь, направление можно рассчитать, увидев, в какой позе лежит! А сейчас там даже дырки в досках, дурак догадается.

Он покачал головой.

— В страшном мире ты жил. Ладно, давай уходить. Все равно уже все сделали. Или не все?

— Все, — заверил я. — Просто отвели угрозу в будущем.

— Я пойду за конями.

— Нет, — сказал я, — там могут смотреть в нашу сторону. Я лучше отползу с мешками.

— Вместе отползем, — сказал он нехотя, — хотя ты перегибаешь. Сильные колдуны вообще–то редкость, а ты ведешь себя так, словно они тут прям сидят друг на друге.

— Осторожность, — ответил я, — мать отваги.

На другой день, возвращаясь по той же дороге, перешли реку, разделяющую королевство Нижних Долин и Уламрию. Фицрой заметно повеселел, перестал оглядываться.

— Это уже твои земли, знаешь?..

— Что–то их много, — буркнул я.

— Какой ты скромный! А всем всегда мало…

— А мне много, — отрезал я и посмотрел на него с подозрением. — Что, попался?

— Где попался? — спросил он быстро. — Почему попался? Ничуть не попался!.. У меня просто никогда никаких сел и не было!.. Давай заедем по дороге, полакомимся молодыми перепелочками.

— Ты о ком? — спросил я. — Знаешь, я раньше о себе думал, что весь из дури, но вот смотрю на тебя и ужасаюсь, какой же я серьезный, оказывается… И даже, стыдно сказать, нравственный. Ты хоть слыхал о таком слове?

— Нет, — ответил он с интересом. — А что это?

Я отмахнулся.

— Ладно, не важно. Большинство знает, но не выполняет. А есть такие, что не знают, но такие нравственные, противно даже…