Кирилл Берендеев - Осада (СИ)

Мы проехали воронку от взрыва. Я кивнул в ее сторону, Владислав Григорьевич пожал плечами:

– Вертолеты подняли. Прямо в ночь, пять ми-восьмых. Ориентировались по горящим зданиям, но больше навредили, чем помогли, через час их отозвали. Один они сумели подбить из ПЗРК. Не удивляйтесь, склад разграбили. Их ведь много в Подмосковье брошенных осталось…. А потом пришли мертвецы, как почуяли. Прошли через всё и через всех. Спаслись те, кто имел бронированные машины и умел хорошо водить.

– Сколько спаслось?

– Меньше полусотни, – машина остановилась на перекрестке и свернула вправо. И сделала еще один поворот.

Комок застрял в горле. Я не шевелился, глаза не смели даже моргнуть, пока резь не стала невыносимой. А потом я увидел свой дом.

Ничего. Ни единого повреждения, если не считать разбитых въездных ворот. Словно к нему не посмели подойти. Словно…

Я увидел на стене несколько пунктирных отметин, оставшихся от пулеметных очередей. И тут только закрыл глаза. Кажется, отключился. Потому, как, когда в следующий раз открыл их, мы уже снова находились на Подушкинском шоссе, подъезжая, вслед за БТРом, к посту. Я резко дернулся, оглянулся по сторонам, посмотрел назад. И снова сел.

– Я отвезу вас домой, – тихо сказал Владислав Григорьевич. Я покачал головой. Как затюканный школьник.

– Нет, в Кремль. У меня еще работы очень много. Очень много…

– Как скажете, – внедорожник мягко набрал ход и устремился в сторону столицы. Въехав, он помчался по крайней правой полосе, выскакивая на тротуар. Народу почти не было, Нефедов включил сигнал, распугивая всех, кто мог бы оказаться на пути. На Аминьевском он выскочил на встречную, и срезав, проехал на Кутузовский проспект. Кажется, еще мгновение, и я оказался внутри кремлевских стен. Машина припарковалась возле здания Сената, я вышел, добрался до своего кабинета, не помню как, снова провал. Сел за стол и долго смотрел на папки входящих. А потом заплакал, уткнувшись лицом в сложенные руки.

В ту ночь мне снились кошмары, мучительные и липкие, никак не проходящие, невзирая на снотворное, а может, благодаря ему, но я радовался их появлению, а потому, хотя и встал с чугунной головой, разбитый виденным ночью, не стал спешить на работу, подловил себя за тем, что бреясь, просто смотрю не то в зеркало, не то внутрь себя, пытаясь вспомнить все до мельчайших деталей, восстановить все подробности пережитого. Ведь я снова увидел маму. Пусть так, но она опять была со мной.

Через день Владислав Григорьевич навестил меня. Принес папку каких-то диаграмм и графиков.

– Сравнительно приятные новости, Торопец, – произнес он и только после этого спросил, кладя папку на стол: – Как вы? – Я пожал плечами.

– Сравнительно ничего. После поездки… хорошо, что вы меня туда отвезли.

– Терпите, Артем, – Нефедов хлопнул по папке ладонью так, что я вздрогнул. – Терпите. Это единственное, что остается. Потом… может и привыкнете даже. Все когда-то через это проходят.

– Что это у вас? – на глаза снова навернулись слезы. Сегодня утром я тоже плакал, потому что кошмар столь прочно преследовал меня обе ночи, что я не мог нарадоваться ему.

– Последние данные. Все восставшие, что жили у нас в лаборатории самопроизвольно сдохли, даже контрольные экземпляры. Вы представляете, Артем. Просто сдохли, сегодня утром их нашли разложившимися трупами.

– Батарейка кончилась, – вздохнул я. Мир показался чуточку светлее.

– Именно так. Сегодня заседание Совбеза, сообщите приятную новость Денису Андреевичу, а я к Пашкову пока. Он был тут, как мне сообщили.

– Встречается с президентом. Скоро выйдет.

– Я его утешу, – и Владислав Григорьевич вышел из кабинета.

– Постойте, – окликнул директора я, – а что с обращенными?

Нефедов загадочно улыбнулся. Пожал плечами.

– Пока ничего. Но какая разница. У них ведь точно такая же батарейка. И она в любом случае подойдет к концу.

И он громко хлопнул дверью, выйдя в коридор.

– Виктор Васильевич, – донеслось до моего уха. – Очень кстати. У меня есть чем вас порадовать.

103.

В последующие дни температура немного спала, но продолжала упорно держаться у отметки тридцать семь с половиной. Лекарство, если и помогало, то немного, и явно не способствовало излечению. Гурова что-то напутала, ошиблась диагнозом или выписала слишком слабый препарат, без учета состояния Леонида. Все эти дни Оперман бродил, словно привидение, по комнатам на ватных ногах и снова ложился в постель, Лисицын несколько раз советовал ему наплевать на все и спать, но тому не спалось, он хотел послушать последние новости, глаза слезились, так что хоть по радио, и вообще, поговорить с другом, неважно, о чем, просто поболтать, будто они давно не виделись и за это время накопилась масса новостей.

Оперман говорил о наступившей золотой осени, давно он не видел такую красоту, будет время обязательно выйдет, просто для того, чтобы прогуляться, благо погода установилась сухая и теплая около двадцати градусов, что значительно превышало климатическую норму. Деревья рдели красным, желтели позолотой, кусты пятнели синевой жухшей листвы, покрывались серым налетом времени. Еще не затопили, и пока непонятно, затопят или нет, но сейчас, в такую теплынь, это казалось неважным. Леонид вспоминал прошлые осени и мечтал сполна ощутить нынешнюю, мягкую искрящуюся, теплую, золотистую, окунуться в ее очарование, прислушаться к ней, приглядеться, вдохнуть запахи уходящего лета и наступающей зимы, запахи смены времен, удивительные и каждый раз неповторимые.

Он вспоминал своих однокашников, так же потерянных где-то во времени, потом не выдержал, достал снимки выпускного класса, а так же сделанных в время последнего звонка, тогда он еще страстно увлекался фотографией. Позже Леонид с воспоминаний о девочке Кате, в которую влюбился в шестом, хотя она не то, чтобы очень симпатичная, но весьма положительная во всех смыслах особа, он переключился на свое старое хобби. Фотографировал он часто и помногу, зеркальным «Зенитом», подаренным отцом, в школу таскал на разные мероприятия и снимал по нескольку пленок за раз, а позже, запершись в ванной с таким же страстным фотолюбителем, как и он сам, Андреем, печатал снимки девять на двенадцать, часто на них попадала и Катя, у него сохранились эти снимки, надо только найти. Тогда что это стоило, копейки, это позже он вынужден был продать фотоаппарат, больше за ненадобностью, нежели рассчитывая выручить какой барыш. А потом на смену пришли цифровые «мыльницы», а потом и нормальные зеркальные камеры, жаль, денег на них как не было, так и нет. Да и снимать незаметно перехотелось, разве что осень из окна, но это можно сделать и обычной камерой компьютера, вот только послать снимки некуда. А ведь подумать только, совсем недавно еще казалось без Интернета прожить вообще невозможно. Ныне ж, когда его почитай месяц как нет, и все вроде свыклись, он так и вовсе перестал обращать внимания на свой компьютер, пылившийся на столе напротив, будто и не было его там. Лисицын поневоле соглашался, Оперман, оценив это как знак продолжать, разматывал дальше бесконечную нить своего монолога, в которой редкими вкраплениями встречались реплики Бориса.