Кирилл Берендеев - Осада (СИ)

С такою ласкою глядели на меня…».

Она затихла. Пошевелилась и стала вслушиваться. Голос Гранской не был сильным, эта воронежская певица начала прошлого века брала другим, неуловимым. Обычно это называется вкладывать в песню душу, но я бы не хотел говорить затертые слова в минуты звучания ее голоса.

Я оглянулся на Милену. Она смотрела на музыкальный центр, не отрываясь. Потом, по прошествии какого-то времени, оборотилась ко мне. Глаза блеснули. Она положила голову на мое плечо и спросила, что будет дальше. Когда я сказал, что ничего, запись кончилась, надо перевернуть пластинку, на другой стороне «В лунном сияньи…» – и хотел встать, но она удержала.

– Пусть останется на другой стороне. Не надо. Потом.

Какое-то время мы просто сидели, слушая тишину. На улице зажглись огни, освещая оранжевым светом тротуары и стены соседних домов.

– Спасибо, – наконец, сказала она. Я только плечами пожал. – А ты, наверное, часто ее слушаешь?

– Время от времени. Под настроение.

– Значит, у тебя тоже бывает такое настроение. Ты никогда… – и неожиданно сменив тему, продолжила: – Под гитару я еще ни разу не слышала. И так медленно. Знаешь, я хотела поехать в «Обломов», но он сегодня до одиннадцати работает, из-за комендантского часа. Там как раз Чайка должен был выступать.

И замолчала на полуслове. Молчал и я. Говорить было не о чем, но как ни странно, в этот раз наступившая тишина нисколько нам не мешала. Милена смотрела в окно на огни большого города, потом перевела взгляд на музыкальный центр, слабо светившийся призрачным голубоватым светом. Неожиданно произнесла.

– Переверни пластинку. Я хочу дослушать.

Я поднялся. Исполнил ее просьбу, и вернулся на диван. Милена склонила голову на мое плечо. Спросила едва слышно:

– А какой это год?

– Четырнадцатый. Тысячу девятьсот.

– Я поняла. Наверное, люди тогда были другие. Странно смотреть сейчас на них. Вроде бы и предки, и вроде бы… как другая цивилизация…. У тебя есть ее фото?

– К сожалению, нет.

– Я о ней никогда не слышала. А в сети?

– Почти ничего, только что она обладала нежнейшим сопрано и скончалась в двадцать пятом, в воронежских коммуналках. Чудом сохранившиеся записи мне удалось найти в Воронеже. Их пришлось отреставрировать. У меня есть еще «Ямщик, не гони лошадей», написанный ее мужем, Яковом Фельдманом, на стихи приятеля Николая фон Риттера. Это был хит пятнадцатого года, а в следующем даже сняли фильму…

Гранская запела негромко: «В лунном сияньи снег серебрится…». Милена порывисто вздохнула и прижалась ко мне. Ком сдавил горло. Как же я мечтал о таких минутах – два года назад. Как ждал их. И как обманывался всякий раз, встречаясь с Миленой тихими августовскими вечерами, когда неугомонная столица, наконец, затихала, а она приходила ко мне – перед тем, как отправиться на очередную тусовку.

Или я сам обманывал себя – или, обманув раз Милену, не мог ждать от нее повторного снисхождения. Мы встречались на пороге, торопливо целовались, спешили в постель – и вскоре, не проходило и часа, она оставляла меня. Спеша к другому или другой. Для нее это не имело значения. Удивительно, я всякий раз надеялся, что мимолетность наших свиданий будет, когда-нибудь прервана. Что Милена останется, не только до утра, просто однажды вечером придя в мой дом, останется. Зарубкой на сердце. Щемящей болью утраты. Хоть чем-то.

Наверное, лишь когда Милена привела с собой сестру, тогда и появилась первая робкая зарубка. Не знаю, почему согласилась Валерия на этот маленький эксперимент с младшей, ведь она и тогда не слишком с ней ладила. Может, тоже пыталась снять свою маску.

И так вот, столкнувшись втроем в постели, нам суждено было разойтись совсем иным составом. Милена снова осталась одна – не представляю и сейчас, что она подумала, когда уходила, оставляя меня и сестру. Или под маской это не так чувствуется? Или из-под маски это не так заметно? – другим маскам, лишенным всякого выражения.

В тот день мне показалось, что моя встреча состоялась. И я поспешил забыть об устроившей эту встречу, избавиться от надсадного желания видеть, слышать, чувствовать. Она не ответила, только вычеркнула себя из моей телефонной книжки, и меня из своей. Как бы ставя точку.

Которая сегодня оказалась многоточием.

Тонарм плавно поднялся над пластинкой и величаво вернулся на исходную позицию. Милена повернулась ко мне. Лицо ее, залитое синеватым сиянием, исходившим от музыкального центра, казалось призрачным. Словно ее на самом деле здесь нет, а есть лишь видение усталого мозга, возжелавшего таким способом утишить мои тревоги.

Какое-то время мы просто сидели вместе. Затем Милена поднялась.

– Давай, я разогрею. Если у тебя есть чего.

– Должна быть запеканка вчерашняя. И лечо. Твоему избалованному вкусу подойдет вместо ананасов с шампанским?

Она рассмеялась.

– Я думала, ты ужинаешь в ресторане. Нет, только не туда, я не хочу сегодня от тебя уходить. Ты позволишь? Совсем, до утра, позволишь?

Она спрашивала разрешения. Она, Милена Паупер, просила остаться на ночь. Я грустно улыбнулся и кивнул в ответ. Мы перебрались в кухню.

– Надеюсь, твоя домработница нам не помешает.

– Вообще-то горничная или официантка, но я никого не заказывал.

– Тем хуже для них. И все же удивляюсь я на тебя. Сам не то поляк, не то литовец, а говоришь, как москвич. Горнишная.

– Я и есть поляк. Просто предки перебрались в Москву при Лжедмитрии, – она только рукой махнула.

– Доставай пищу. После таких песен я проголодалась. И… холодно у тебя.

В самом деле, Милена подрагивала. Точно скаковая лошадь перед стартом. Я внимательно вгляделся в ее зрачки. Немного расширены, но может, это с темноты.

Она все же заметила.

– Тоже подозреваешь. Да ничего со мной сегодня еще не было. Не нюхала, не пила. Ты прям как моя мать. Не хочется с ней даже говорить из-за этого. Хотя и так с ней говорить не о чем….

– Твоя мать сегодня мне звонила.

– Твою мать! – зло произнесла она и тут же смолкла. – Ну ее к черту, – тихо добавила Милена. И села за стол напротив меня. – Не хочу сейчас ругаться из-за нее. И ты зря напомнил, лучше бы завтра рассказал.

– Она беспокоилась. Хотела тебе позвонить.

– Все, я для нее умерла. Забудь.

Я вздохнул и пожал плечами. Поставил запеканку в микроволновую печь, стал раскладывать приборы. Милена поднялась, решив мне помощь, но, едва не грохнув вазу с фруктами, снова села, поняв, что в холостяцкой квартире суетиться должен только ее хозяин. И молча смотрела, как я сервирую стол. Изредка вздрагивала, но старалась себя сдерживать. Чтобы не было снова никаких разговоров. Как тогда, в прошлой жизни, когда я спрашивал, сколько времени она употребляет кокаин. И требовал немедленно перестать валять дурака и нюхать всякую дрянь, пускай модную и стоящую бешеных денег. Мы, конечно, ругались, – а что еще могли сделать в такой ситуации. А потом, поругавшись и помирившись, Милена не любила долгие ссоры, пили коньяк. Мне почему-то казалось, что изысканный виноградный алкоголь лучше, нежели «золотая пыль».