Мария Семенова - Валькирия. Тот, кого я всегда жду

Велета ответила:

— Якко значит Здоровый. Он слабеньким родился, нарекли, чтоб не скорбел. А Бренн — это Наносящий Удар. В его роду так звали вождя, ходившего походом на Рим. Это было очень давно.

Я слыхала про Рим. Не особенно много, конечно, но отзвуки древней славы нас достигали. Рим был стольным градом заморья, не варяжского — иного, полуденного, ещё далее отступившего от наших лесов. Люди сказывали, был он дивно велик. Даже более Ладоги. Врали, наверное, — уж и чего не сплетут для красного слова! Кому другому я бы не поверила, но Велета упомянула о Риме без хвастовства, привычно. Я не пожелала глядеться лешим пеньком:

— Рим далече.

— Далече, — отозвалась Велета. — Когда жил тот, другой Бренн, мы селились совсем в другой стране… В Стране Лета, на западе. Брат рассказывал, там не бывает морозов и растёт виноград. Виноград, он… как зимняя клюква, такой же прозрачный, и слаще морошки, а растёт, как вьюнок.

Я попробовала представить. Сколь же дивный мир устроили Боги, сколь много в свете занятного! Небось, никогда не увижу и половины. Не отведаю овоща, сладкого, как морошка. А жалко.

— Мы — галаты, — продолжала сестрёнка вождя. — Это значит воинственные мужи. Раньше у нас все были как Якко и Бренн. Теперь мало осталось. Мы теперь наполовину словене, не все и речь разумеют. Бренн говорит, за морем есть края, где схожий обычай. Но там свои племена, а галатов нет более…

Она вздохнула. Всё-таки мой поганый язык опять разбудил в ней скорбную память. Это ужас, когда у тебя на глазах иссякает отеческий род, гаснет племя, ходившее походом на Рим… Я спросила, стремясь загладить вину:

— Научишь меня вашему языку? Велета пообещала.

Мы не успели уйти далеко от родничка, когда я вдруг надумала разрешить летошнюю загадку и любопытно спросила:

— Что значит: лез ва?

— Оставь мне, — улыбнулась Велета. — А вот ещё: пив грайо э кен гвеллох ха ме…

— Сделает ли кто-нибудь лучше меня, — объяснила Велета. — А кто это сказал?

Ох!.. Сестрица Белёна всегда сначала врала, потом думала, а надо ли было врать. Я… хоть волосы из головы выдирай. Я стала рассказывать, как моя мать подносила Мстивою свежее молоко.

У Велеты вся кровь сбежала со щёк, я даже перепугалась. Ни дать ни взять милый брат проглотил в молоке живую змею, и эта змея, затаясь, хоть сейчас могла его укусить. Слова путного выговорить не сумела. Повернулась спиною ко мне, да как припустила! Пяточки замелькали. Ни разу ещё она так не бегала. Я двинулась следом, попробовала окликнуть. Она не отозвалась.

Конечно, вождь был живёхонек. Мне, правду молвить, уже начал передаваться испуг Велеты… глупая девка. Мы увидели его в поле меж крепостью и деревней: они со Славомиром как раз проверяли, умеют ли новые отроки держать в руках луки. В землю был вкопан высокий, гладко обтёсанный столб — на него мы частенько лазили по утрам, если Славомиру казалось, что мы лениво бегали у полыньи. Теперь на макушке, поблёскивая, колебалась мишень. Отроки в очередь брали лук, брали по две стрелы и замирали спиною к столбу. Потом вскидывались по хлопку. Вторая стрела у каждого заставляла мишень подпрыгивать и вертеться, а у многих и первая.

Велета кинулась к брату, прямо под стрелы. На счастье, у молодцов был на всех один лук, но Славомир заорал так, что отрок, чья очередь тогда подошла, уронил стрелу в снег. Мстивой шагнул навстречу сестре, та повисла на нём, давясь горестным плачем. Он скоро понял, что произошло. Глянул на меня светлыми глазами поверх её головы, глянул мельком, без всякого выражения… и кто-то другой во мне сказал знакомым уже, мёртвым голосом: всё. Всё. Вряд ли я просплю здесь ещё одну ночь.

Всегда-то меня занимало пуще всего, что будет не с другими — со мной.

Я подошла на деревянных ногах. Подняла шапочку, потерянную Велетой. Велета судорожно прижималась к вождю, обхватив его двумя руками за шею, так, словно уже налетал неведомый вихрь — унести, навек разлучить… Отроки пялились, но Мстивой не замечал. Гладил по голове зарёванную сестру, говорил по-галатски, и я без слов понимала: вот он я, смотри, какой крепкий. Что с таким может случиться? Ничего ведь и не случилось, не плачь. Он даже посмеивался, но глаза были тоскливые. Я стояла с шапкой в руках и не смела ни приблизиться, ни отойти.

— Что примёрзла? — окликнул меня Славомир. — Иди-ка стреляй.

Он тоже что-то знал и смотрел так, будто я, надумав погреться, спалила избу с людьми. Все что-то знали. Ярун, растерянный не меньше меня, передал лук, и я поспешно измерила его силу — рванула тетиву четырьмя пальцами и один за другим их разогнула. Я знала, что справедливого времени мне не дадут. Точно. Славомир хлопнул в ладоши, и я крутнулась к столбу. Увидела наверху мятый боевой шлем с коваными наглазьями, наитием догадалась, что датский, уверилась, что на пути никто не стоял — всё это мигом, пока сердце разу не стукнуло — и вторая стрела сошла с тетивы прежде, чем первая успела воткнуться.

Я не поняла, почему отроки вокруг засмеялись, сначала вполголоса, потом, никем не одёрнутые, — во всё горло. Только когда Мстивой указал Ведете на макушку столба, и та, взглянув, наконец чуть просветлела, я догадалась. Разумные люди метили в болтавшийся железный колпак, чтобы стрелы скользили, падая вниз. Я же, не думая, обе всадила в железные полукружья, за которыми нынче не было глаз. Пернатые древки весело торчали в четырёх саженях над землёй, крепко вбитые в дерево. Не вдруг вырежешь и ножом.

— Лезь доставай, — сказал Славомир.

Я не видела Велету до сумерек. Я думала, она не спустится в гридницу вечерять, но она пришла. Она жалась к брату, как схваченная морозом травинка к брёвнам забрала, и не поднимала лица, словно боялась опять увидеть меня. Славомир хмурился и встряхивал головой, отгоняя что-то враждебное. Один вождь сидел с деревянным лицом. Болело не у него, у тех, кто был бы рад его заслонить. Мне стало худо от страха. Страх был тем унизительнее, что я так и не знала, за что станут казнить.

Когда мы, отроки, остались одни в гриднице и голодные полезли за стол, насмешник Блуд растопырил колени и локти и показал, как я взбиралась за стрелами. Наверное, мне надо было посмеяться вместе со всеми, но я не сумела. Днём, в поле, ничей смех меня не обидел, Славомир затем и взогнал меня на скользкий зыблемый столб, чтоб отвлеклись, позабавились Велета и вождь. Блуда тешить я не собиралась. Да и страх не мог больше копиться, искал выхода в злобе. Я ответила почти его давешними словами:

— Ты-то помолчи, лежебока. Сам долезь хоть до середины. А то хлеба ешь чуть, и толку не больше.

Бывало со мной иногда — залеплю так уж залеплю. Все посмотрели на Блуда. Он держал корочку хлеба, и вспомнилось, что с первого дня он и вправду не трогал ни мяса, ни румяного сала, одежда на нём казалась пустой.