Мария Семенова - Валькирия. Тот, кого я всегда жду

Под чистым небом шагали один за другим тяжёлые холмы зелёной воды, но всё во мне от волнения билось подобно струне, и тошнота отбегала. А может Морского Хозяина позабавил чёрный петух? Может, он и не будет мне более возбранять мерить лютое море?..

Когда берег окутала паутина и крепость нельзя было разглядеть, воевода велел бросить за борт крепкий бочонок, набитый обрубками сосновой коры. Вождь хотел посмотреть, каковы мы будем стрелки на зыблемом корабле. Лёгкий бочонок ретиво запрыгал, словно телок на вольном лугу. Плотица двинул правилом, разворачивая корабль, а потом повёл его скулой против волны — чтобы болтало как следует. Спасибо на том, что хоть не против солнца нас мучил.

Раньше в моём туле жили все немудрёные охотничьи стрелы: широкие срезни — на волка, двузубые — на утку и гуся, тяжёлые, с длинным жалом — на лося… Теперь я носила с собой грозные боевые, и тоже было из чего выбирать. Стрелы укладывались в колчаны перьями вверх, и каждую пяточку отличала пёстрая краска. Чёрная — там широкие лезвия, жадно пьющие кровь. Красная — гранёные жала, способные разыскать малую щелку между пластинами броней, раздвинуть звенья кольчуги… Были ещё подобные маленьким долотцам — раскалывать окованные щиты и крепкие шлемы. Были подобные полумесяцам — резать снасти на близящейся лодье, ронять парус на головы врагам… Подумав, я вынула три гранёные и одну положила на тетиву.

Палуба ворочалась подо мной, пыталась уйти из-под ног. Что ж, я била гусей из маленькой лодки, которую колебало не то что течение, всякий вздох мой или Молчана… Корабль был против неё островом, грех к нему не приноровиться. Вот вскидывается волна и сплеча ударяет в скулу, в крепкие доски, так, что корабль содрогается и гудит, как чуткие гусли… Славомир сказывал, бывало, проламывались, не выносили удара честно слаженные борта. Сорок вёдер воды взлетает над палубой! Прозрачная, кружевная от пены, сверкающая на ярком солнце стена на миг замирает… безжалостный ветер дробит её, швыряя нам в лица. Неудержимо валится лодья на подветренный борт, и дышащая вода за ним становится опасно близка, так что чертят по ней края пёстрых щитов, зато другой борт выкатывается наверх, обнажаясь чуть не до киля, делаясь крутым и неприступным… но и это длится мгновение — тяжкая сила размаха спешит выпрямить судно навстречу новой волне…

Двое отроков, взятых в море науки ради, не выдержали: первыми вскинули луки, бросая стрелы в полёт. Ждать всегда нелегко. Мальчишеское нетерпение наградил заслуженный смех. Встречный ветер обессилил и уронил стрелы в воду, не допустив и близко до цели. Такие стрелки всегда находятся на корабле, и мне предстояло узнать, что их стрелы тонут всё-таки не вовсе без пользы, помогая другим, более хладнокровным, взять хороший прицел. Я старалась не обращать внимания на кметей, начавших уже теребить упругие сыромятные тетивы, не боявшиеся ни воды, ни жары. Может, у них были луки куда сильней моего. Не равняться же с ними.

Если бы на нас теперь шёл вражий корабль, с него давно бы уже летела певчая смерть, так что сидеть бы нам, скорчившись, за щитами, моя же стрела не досягнула бы двух саженей… сажени…

Неразлучное громовое колесо толкнуло в ключицу: пора! Вот корабль припал левым бортом к воде, вознося правый; в бою он закрыл бы нас, дал приготовиться; лодья начала выпрямляться, я вскочила, оттягивая тетиву до правого уха; нашла глазами скакавший бочонок и выпустила подряд все три стрелы… проследила за их полётом, увидела торчащими, обрадовалась… и запоздало смекнула, умный враг утыкал бы меня, как ежа, не позволил метнуть вторую стрелу, третью… что растороп-Хорошо, если Куда уж там.

Плотица вновь развернул корабль, догоняя бочонок. Я виновато ждала: воевода, внимательно следивший за нами, станет учить нескладёх, подаривших Морскому Хозяину ладные боевые стрелы, а с ними меня неосторожную. Он ведь не пощадит и не понадеется, что в бою буду умней. Вотрёт, как едкую мазь. Вождь повернулся к Плотице и указал рукой против ветра, звеневшего в снастях на разные голоса:

— Чайки кружатся… глянем, что там такое. Я брезгливо подумала, что там скорее всего был дохлый тюлень, разбухший, обезображенный тлением и клювами прожорливых птиц.

— Падаль какая-нибудь, — проворчал кормщик, топча палубу упрямой деревянной ногой. Вождь ничего не ответил. Парни выловили бочонок, Плотица гаркнул, прокашлявшись:

— Поворот!..

Мы кинулись по местам: ребята — хватать тугие концы, нести бьющееся ветрило на левый с правого борта, а я — из-под ног паршивым котёнком, не ровён час, помешаю. К парусной работе, как и к веслу, меня близко не подпускали. Того гляди, впутаюсь долгой косой в смолёные ужища, подставлю голову под катящийся бегунок, ручки белые намозолю… что было мне — обижаться? Или опять радоваться, что срама миную?

А всё же не зря люди звали Мстивоя Ломаного воеводой. Мы издали поняли, что это был совсем не тюлень. Качался в воде обрубок бревна, способный удерживать на плаву человека. Потом я разглядела верёвку и две привязанные руки. Время от времени руки напрягались и жестоким усилием вытягивали к поверхности голову. Чайки бросались с криками, пытаясь клевать. Человек хватал ртом воздух пополам с водой, и голова снова тонула. Привязанный не замечал ни галдевших птиц, ни нашего корабля. Он ничего вокруг уже не замечал.

Наверное, кто-то решил подарить его Морскому Хозяину, как я чёрного петуха. Только я не мучила птицу, прежде чем утопить. Тут мне стало жутко и холодно, и кто-то другой, склонный всё примерять на себя толкнул меня в бок: так же сделают и с тобой, когда попадёшь в плен. А прежде ещё всё отнимут, что можно отнять у связанной девки. Ой мне!..

…Знать, о Морском Хозяине подумали все. Воевода хмуро промолвил:

— С Богами здешними я сам толковать стану, когда осерчают. А хуже будет, про нас скажут: струсили…

Корабль прошёл мимо бревна, и три молодца, быстро скинув одежду, с ножами в зубах перебрались через борт. Двое стали рубить путы, а третий обхватил человека поперёк живота. У того был привязан тяжкий камень к ногам. Этот камень едва не повлёк обоих на дно, когда пали верёвки. Упорен, знать, и на диво силён был незнакомец, коль до сих пор успевал взнимать себя к свету… другое дело, и вождь повернул корабль как раз вовремя. Да что говорить.

Лодья описала круг и приблизилась осторожно, на вёслах. Крепкие руки втащили на палубу всех четверых. Трое кметей были с головы до пят красны от холодной воды и жгучего ветра. Спасённый лежал на гладких досках, мучительно выгнувшись, раскинув окостенелые ноги, беспомощное нагое тело казалось мертвенно-серым, как скудная лесная земля. Он не открывал глаз, но руки по-прежнему судорожно сгибались, он запрокидывал голову, ударяясь о палубу затылком, и с лютым хрипом скалил ровные зубы: он был давно без сознания и всё ещё погибал в воде между тонущим камнем и плавучим бревном… Пока мы смотрели, он вздрогнул, и выпяченные рёбра перестали подниматься и опадать.