Влада Медведникова - Бирит-нарим

Я должен… объяснить ей.

Зу смотрела теперь на него, снизу вверх, и казалась совсем чужой, — на каком наречии говорить с ней?

Я должен… Но мне нужна кровь.

— Я не хочу жить во дворце, — сказал Лабарту, откидывая дверную занавесь. — Поэтому мы здесь.

В коридоре, пустом и темном, собственные шаги были едва слышны. Лабарту шел, касаясь рукой стены, пальцами ощущал кирпичную кладку и, казалось, видел, куда идти. Но перед глазами плавали багровые круги, а звуки дрожали, отдалялись, приближались, — не заметил, как поднялся по ступеням, вышел на крытую галерею.

Чужая жизнь была совсем рядом, и Лабарту замер на лестнице, сковал чувства, подавил жар, холод и боль.

Пока что я… сильнее жажды…

Человек вышел из внутренних покоев, — волосы и жреческие одежды его пропахли воскурениями, в руках нес блюдо с пеплом, а шаг нетвердым был, как у пьяного.

Но чистая кровь у него, и никого рядом нет…

Лабарту прыгнул вперед. Жрец вскинулся, и застыл во власти чар. Блюдо выпало из его рук, бронзовый звон эхом прокатился по галерее.

Но Лабарту не слышал. Он пил, и солнечный свет заполнял душу, тушил боль, лился потоком, чистым, но дурманящим, как аромат степи весной. Стук сердца оглушал, молил не останавливаться, еще, еще, до последней капли…

В глубине храма ударил гонг, и Лабарту опомнился, выпустил жертву. Человек упал — живой, но без чувств. Мгновение Лабарту стоял, прислушиваясь, а потом обошел рассыпавшийся пепел, — никто не должен увидеть моих следов — и поспешил прочь.

Боль ушла, солнечный огонь пылал в жилах, но пол под ногами словно бы превратился в палубу корабля, качался. Воздух стал густым, тяжелым, а тени сплетались, меняли очертания, исчезали. И также странно текли мысли — то спокойными были и ровными, то клубиться начинали, теряли смысл.

Лабарту остановился. Огляделся, но стены и своды — все стало незнакомым, и куда повернуть, куда идти теперь?

— Не бойся.

Детский голос, уверенный, легкий.

Лабарту обернулся и увидел ее, — юную девочку, украшенную ожерельем из ракушек. Воздух вокруг нее трепетал, морской ветер был в нем, горячий полдень и покой.

— Не бойся, — повторила она. — Потопа не будет.

— Тини! — Лабарту рванулся к ней, но тело не слушалось, стены клонились, не хватало дыхания. — Я был прав, ты…

И не договорил. Я был прав, ты не умерла, не все предсказания верны, — так хотел сказать, но не сумел. Ведь Тини осталась такой же, как в тот день, на Дильмуне, а это значит…

— Ты умерла, — прошептал он.

Девочка улыбнулась.

Тот жрец пришел из святилища… Должно быть, вдыхал дым тайных трав… А я пил его кровь, поэтому вижу…

Мысль распалась, утекла в темноту.

— Я назвала твоих покровителей, мальчик, — произнес другой голос, надтреснутый, старческий. — Это Уту, Энки и Инанна. Что ты делаешь здесь, в доме бога Баб-Илу?

Старуха стояла возле Тини, — куталась в темное покрывало, по краям его качались безмолвные колокольчики.

Мертвые… Я вижу мертвых… Значит…

Тени вокруг обретали форму, людские фигуры, бесчисленные, сколько хватало глаз, повсюду. Лабарту сжал кулаки, пытался вглядеться, узнать.

Тирид… Шебу… если вы здесь…

Чужая рука сжала его запястье, и прикосновение это было уверенным и легким.

— Нет, мой хозяин, — сказала Кэри. — Пойдем со мной.

Все, что вокруг было, рассеялось, превратилось в обрывки мрака. Только Кэри стояла рядом, держала за руку, не отпускала, а впереди была распахнутая дверь.

— Пойдем, — сказала Кэри.

Лабарту кивнул, не в силах говорить, и вместе с ней перешагнул порог.

Шагнул за дверь, — и ветер ударил в лицо. От холода перехватило дыхание, и Лабарту не удержался на ногах, опустился на колени. Руки были в копоти, в пепле по локоть, но в земле, на которую опирались ладони, не осталось ни капли тепла.

— Кэри…

Поднял голову, — но никого не увидел рядом. Лишь ветер кидал хлопья сажи, путал волосы, рассеивал мысли.

Кэри…

Неба не было над головой, — лишь клубы серого дыма, струящиеся бесконечной пеленой. А кругом, сколько хватало глаз, простиралась равнина, безжизненная, пустая. Ничего, — только горький вкус и холод, пробирающий до костей.

Кэри?..

Лабарту поднялся, сделал шаг, другой. Пепел струйками стекал с одежды, а каждый вдох давался все труднее, мир темнел, прояснялся, темнел вновь.

Кэри… где я?

Только голос ветра был слышен, да шелест шагов, едва различимый. Потаенный страх рос в груди, в глубине сердца, и Лабарту знал, — оборачиваться нельзя. Только прямо идти, смотреть только вперед…

Клинописные знаки всплыли перед глазами, и дальним эхом зазвучали голоса жрецов, повторяющих древние строки, снова и снова.

— …Войдя в этот дом, не выходят обратно…

— …В одну сторону путь, и закрыты ворота…

— …Пища здесь — прах, и едой станет пепел…

— …Свет не увидят, сокрытые тьмою…

— …Двери с засовами пылью покрылись…

Стихли голоса, погасли клинописные строки, и Лабарту понял, что окончен путь, — впереди стена, проломленная, закопченая, и в тени ее стоит человек, — но очертаний его не разглядеть, сокрыт.

— Это твой город, — сказал стоящий в тени. Голос его был неразличим, как и сам он. — Входи.

— Мой город?.. — Лабарту сам не заметил, как шагнул в пролом. Мимолетно коснулся стены — копоть осталась на пальцах. — Аккаде?..

Пошел дальше, мимо разрушенных домов, мимо следов пожара, по битым кирпичам… Знал, — надо выйти на площадь, к храму.

— Аккаде? — повторил тот, что остался позади. И рассмеялся. — Аккаде больше нет.

Вновь перехватило дыхание, а когда вновь смог дышать — воздух стал горьким, соленым и горьким, словно с дымом смешали морскую воду. Боль обожгла, и вот уже нельзя шевельнуться, путы врезались в тело, дождь стучит по камням, и нет сил открыть глаза.

— Кэри… — прошептал Лабарту, и не услышал себя за звуком дождя. — Не приходи…

Вспышка ослепила сквозь зажмуренные веки. Лабарту рванулся, и заныли запястья, — но пут не было, не было боли… Наощупь нашарил опору, прижался спиной к ней, и лишь тогда открыл глаза.

Запоздалый гром прокатился над городом. Тучи, тяжелые, низкие, клубились, ползли на запад. Струи дождя били в стены, вода стекала с волос, текла по лицу, одежда промокла насквозь.

Гроза…

Лабарту поднялся на ноги, медленно, держась за стену. Тело не слушалось, не желало верить в свободу, все еще оставалось там, где колдовские узы держат прочнее оков и терзают сильнее жажды.

Нет… Я знаю, где я. И здесь гроза…

Он стоял на уступе зиккурата, — город лежал внизу, темный сейчас, едва различимый сквозь стену ливня. Тучи скрывали небо, но Лабарту знал, — уже наступил рассвет, солнце встает, поднимается над крепостными стенами.