Влада Медведникова - Бирит-нарим

Всего сто лет миновало с тех пор, как Лабарту привел Зу в свой дом, — но вот уже она стала свободной. А Ишби, хоть и старше сестры на двенадцать дюжин лет, — по-прежнему под властью хозяина. И сам Лабарту не знал, отчего так, говорил лишь: «Связь с детьми сердца бывает разной…» И повторял, в который раз, что лишь шестьдесят зим, не более, отделяют Ишби от свободы. Ишби слушал его и знал, что слова эти правдивы. Но понимал лишь одно — Зу обрела свободу, и теперь вольна идти, куда пожелает.

— Я знаю, Хинзу не даст тебя в обиду, — пробормотал Ишби, — но все же…

Зу засмеялась. Выпрямилась, накинула покрывало на голову, — зашуршала ткань, скрыла перевитые жемчугом волосы.

— Скоро придешь проведать меня во дворец, — сказала Зу, и, все еще смеясь, устремилась прочь.

Хозяин ждал его на улице, сидел на земле, возле двери. Дом позади него, казалось, дышал темнотой, — и, как всегда в последний миг, Ишби потянуло заглянуть, попрощаться с брошенным жилищем. Но поборол себя, подошел к Лабарту, и тот поднялся ему навстречу.

Хозяин неотличим был сейчас от тысяч горожан — босой, с завязанными волосами, в простой одежде, лишь пояс узорчатый, яркий, но кто увидит это во тьме?

Лабарту взглянул на обращенного, и на миг Ишби почудилось, что воцарилась тишина, — будто и ветер стих, и замолкли все ночные звуки.

Ишби хотел спросить, готов ли хозяин отправиться в путь, хотел рассказать, что все приготовления завершены, и новый дом ждет их… Но вместо этого ответил на безмолвный вопрос.

— Зу ушла, — сказал он. — Ушла к Хинзу и станет теперь жить с ним.

Если смотреть вдаль, то казалось, — по-прежнему все, как когда-то. Бескрайняя равнина, горизонт тонет в жарком мареве, и сколько хватает глаз — поля, лоскутное одеяло, расчерченное сетью каналов. Солнце сверкает в воде, тростник шуршит, и запах осени, теплый и щедрый, уносит мысли.

Как прежде… Три тысячи лет прошло… но все, как прежде…

Лабарту зажмурился, и прошлое смешалось с настоящим, бесчисленные годы рассыпались, словно песок, — осталась лишь осень, сбор урожая, сухой шелест травы и вкус пива на губах…

— Нет, — сказал Нур-Айя, и от его голоса разрушились грезы. — В этот раз держу путь в иные земли.

Лабарту вздохнул, открыл глаза.

Хоть и живу сейчас в доме, что стоит среди полей, — что толку обманывать себя? Не будет никогда, как прежде.

Они сидели на склоне холма, над водой канала. Кувшин с пивом, опустошенный наполовину, стоял между ними, и солнце лишь начинало свой путь к закату. В такое время, где принять гостя, как не под открытым небом, подальше от сутолоки и духоты?

Лабарту удержался, не оглянулся, — туда, где за полями и дорогой высились стены и зиккураты Баб-Илу, темный лабиринт улиц. Затем наклонился, наполняя чаши, и отчего-то тяжко стало на душе, ни солнце, ни простор не радовали больше.

— Куда же отправишься? — спросил он.

Нур-Айя смотрел вдаль, и по глазам не понять было, о чем думает.

Чем-то схож он с Илку, и все же совсем другой…

— Далеко, — сказал он наконец. — В Угарит.

Угарит…

Это слово так часто звучало на набережных Евфрата, на пристанях и площадях Баб-Илу. Цур, Угарит, Цидон, Ако — в разговорах эти названия звенят серебром, и все знают, оттуда везут пурпур и кедры…

— Там другое море, — сказал Лабарту, глядя вниз. Солнечные блики едва приметно дрожали на воде. — Идешь в Угарит, чтобы увидеть его?

— Нет, — отозвался Нур-Айя, и голос его звучал удивленно. — Хочу увидеть хозяина Угарита. Он верховный жрец города, и я слышал, что знает скрытое…

Лабарту откинулся на землю, заложил руки за голову. Слушал, как гость рассказывает про хозяина далекой земли, про богов и неведомые силы… Слушал и смотрел вверх, в подернутое дымкой жаркое осеннее небо. И слова Нур-Айи растворялись в шорохе травы, в дыхании земли и еле слышном плеске воды.

— И не задержишься в Баб-Илу? — спросил Лабарту, когда гость умолк.

— Задержусь, — отозвался Нур-Айя. И добавил с усмешкой: — Амата устала от пути, мы отдохнем здесь.

— Да, — согласился Лабарту. Солнце лучами проникало в сердце, туманило разум, звало закрыть глаза, заснуть. — Когда путешествуешь с человеком, дорога всегда длинней…

Нур-Айя хлопнул ладонью по земле, рассмеялся.

— И еще длинней дорога, когда путешествуешь с женщиной! — сказал он сквозь смех. — Мы останемся здесь до новолуния или дольше.

Когда Лабарту простился с гостем, солнце уже коснулось земли. А теперь и вовсе скрылось, — лишь запад еще горел, и сам воздух, жаркий, алый, казалось, утекал прочь.

…уходит солнце, чтобы ночью светить под землей…

Строки из гимнов привычно вспыхивали и уносились прочь, не оставляя следа в мыслях.

Дверь отворилась, заскрипела, с глухим стуком захлопнулась за спиной. И вновь стало тихо, — крики птиц и стрекот цикад доносились с полей, но в доме не раздавалось ни звука. Лабарту прошел через двор, и его шаг был не громче, чем шелест холодного пепла в очажной яме.

Дом был пуст. Если дышать глубоко и каждый глоток воздуха пробовать на вкус, различимыми становились следы тех, кто жил здесь прежде. Но жилище давно продано, вещи унесены, сняты занавеси и внутренние двери, лишь циновки остались кое-где да пара корзин. На кухне не гремят посудой слуги, из внутренних покоев не доносятся голоса женщин, нет светильников на стенах, и никто не обходит комнаты, зажигая огонь… Такой большой дом, а живут в нем лишь Лабарту и Ишби.

Двенадцать ступеней вели на крышу, стесанные временем, истертые тысячами шагов. Сколько поколений сменилось в этом доме, сколько раз разливался Евфрат со дня закладки первых кирпичей? Богатое жилище, и вокруг — хорошие поля, каналы широкие, чистые. И река совсем близко, а за рекой — вот он, виден как на ладони, — город.

А я один тут…

Лабарту опустился на край покрывала, что служило ему постелью на крыше, и запрокинул голову, стал искать знакомые звезды. Но взгляд скользил, не желая видеть созвездья, небесные письмена теряли смысл, а мысли вновь и вновь возвращались к Баб-Илу.

Здесь… близко… я родился, но города не было тогда.

Но сейчас ни на миг не забыть про него. Он виден в ночной темноте, и кажется — это и вправду рука бога и ворота его. Отблески огня сияют на стенах, и ветер несет гул храмовых гонгов, глухой и далекий. А если пристальней вглядеться и дыхание задержать на пару мгновений, то и душу города можно увидеть, — из золота она, густой крови и страха.

«Зачем ты живешь здесь?» — еле слышно спросила Кэри.

Голос ее был далеким, словно и впрям долетел из страны, где сосны гнутся от холодного ветра и неприветливое море разбивается о камни.

Лабарту опустил голову.

— Где же мне жить? — прошептал он. — Где?.. Если б Ашакку была здесь, я отправился бы к ней…