Влада Медведникова - Бирит-нарим

«Постой», — шепнула Кэри.

Голос ее потонул в городском шуме. Лабарту мотнул головой и направился ко входу.

Не думал ни о чем, торопился, — чары и сила расходились от него волнами, и привратник поспешно отодвинул засовы, стражники расступились, и слуги исчезли за занавесями и дверьми.

Ковер, покрывающий ступени, заглушил бы и шаги человека, — а стремительная поступь экимму и вовсе была бесшумной. Запахи, тягучие и сладкие, пропитали все в этом жилище, и дым воскурений плыл в воздухе, причудливо свивался, распадался, тек. И от этого першило в горле, и боль подступала к сердцу.

Но не до жажды сейчас было, не до крови.

Он толкнул дверь и переступил порог.

Зу вскинула голову, встретилась взглядом с Лабарту.

Ресницы ее дрогнули, и она шевельнулась, словно собираясь подняться навстречу вошедшему. Но осталась сидеть на подушках, лишь рукой коснулась сердца и улыбнулась.

В ней моя кровь… в ней…

Движения ее, шелест одежд, золото, солнечными искрами вспыхивающее в волосах и на запястьях, — все отступало, меркло. Слишком холодно стало в этом жарком городе, слишком тесно и душно.

— Я знаю, — сказал Лабарту. — Ты хочешь меня убить.

Так тихо стало, что слышал шаги слуг вдалеке, свое и ее дыхание, и движение воздуха, приторного, сладкого. Но лишь краткий миг длилось молчание.

Зу крепче прижала руку к сердцу.

— Как можешь говорить такое? — Голос ее звучал оскорбленно, и глаза непроницаемы были, темны. — Разве могу я…

Да… Никогда не думал, что это возможно…

Смотрел на нее, и воспоминания теснились, вспыхивали и гасли. И не мог понять, не верил. Зу, чье платье он порвал на берегу Евфрата, Зу, которую ударил потом, уча путям экимму, — она это? Чужая женщина в золоте и пурпуре, сидящая в комнате роскошного дома, в лучах солнца, — кто она?

Всегда была чужой.

— Я знаю все, — сказал Лабарту. — Молчи, не трать зря слов.

Зу опустила руку. Глубоко вздохнула, словно пытаясь удержать ответ.

Тяжело было смотреть на нее, и Лабарту поднял взгляд к окну. Стена из желтого кирпича виднелась там, и осколок неба. И, глядя в осеннюю синеву, Лабарту заговорил вновь, и словно издалека слышал каждое свое слово.

— Думала, стану драться за Врата Бога — ошиблась. Этот город — мне не нужен. Оставлю его и уйду, и делай здесь, что хочешь.

Жажда полоснула по горлу, и голос пропал на миг. Позабыв, что решил смотреть лишь на небо, Лабарту взглянул на Зу.

Скулы ее побелели, а руки сжались в кулаки, но сидела она не шевелясь, как зачарованная.

Но я не зачаровывал ее… Я никогда бы… никогда…

— Но ты будешь жалеть, — продолжал Лабарту. Жажда царапала сердце, льдом пробиралась в кровь. — Дни пройдут или годы, но ты пожалеешь. И о том, что меня не будет здесь, и о том, что избрала такой путь, и о том, что полагаешься на Хинзу…

«Хинзу», — прошелестело эхо в глубине души. Лабарту узнал этот голос, насмешливый и острый, — голос жажды. — «Хинзу, которого во всем поддерживают многие экимму Баб-Илу…»

— Пожалеешь, что связалась с Хинзу, — упрямо повторил Лабарту, и жажда умолкла, искрами боли растеклась по телу. — Он самонадеян и глуп, и ты еще поймешь.

Зу рассмеялась, откинулась на подушки.

— Не знала прежде, кто из вас сильнее, — произнесла она. — Но раз ты бежишь от Хинзу, стало быть, сильнее — он!

Ярость захлестнула, и сам не знал, как удержался — хотелось ударить, проломить непрочную стену. Чтобы посыпались обломки кирпичей, опрокинулись бронзовые светильники, сбежались слуги и пролилась кровь. Чтобы выжившие в страхе смотрели на гнев демона.

Лишь дети и безумцы поступают так.

Разжал кулаки и в последний раз взглянул на Зу.

— От тебя и от этого города я устал, — сказал он. — Я ухожу, мне больше нет дела до вас.

И, развернувшись, устремился прочь, — вниз по лестнице, на улицу, и дальше. В поисках крови влился в толчею, в людской водоворот, следил за солнечным огнем в жилах прохожих, шел по следу. Но, даже утоляя жажду, не мог забыться, не думать.

Дитя моего сердца, как она решилась на такое?

Хоть ждать в неизвестности — хуже всего, но все же Ишби остался возле дома. Смотрел, как солнце ползет по небу, как меняются тени. А на город старался не поднимать взгляда — и без того тревога и страх поселились в душе. Снова и снова повторял себе: «Он сказал, что не тронет Зу». И: «Они не смогут одолеть Лабарту». Но не помогало это, чувствовал, — жизнь, привычная и ясная, рассыпается, словно храм, построенный детьми из песка. Тяжело было ждать здесь, у канала, но еще страшнее — идти в город, узнавать вести.

Останусь здесь до вечера и на всю ночь, пока не придет пора выходить на охоту.

Но не пришлось.

Солнце еще не опустилось к закату, когда Лабарту вернулся.

Отзвук чувств хозяина коснулся души, и Ишби был рад, что не ощущает их так ярко, как прежде.

Лабарту поднялся по тропе и остановился у порога. Тонкая ткань рубахи на вороте пропиталась кровью, и следы той же крови были на губах хозяина. Мгновение он молчал, а потом повернулся к Ишби и сказал:

— Не могу оставаться здесь. Сегодня же — уйду.

И скрылся в доме. А Ишби не пошел за ним, вновь ждал, надеялся, что хватит сил задать вопросы, узнать. Но по-прежнему давила тревога, и мысли, как и мир, рассыпались песком.

Лабарту откинул дверную занавесь, вышел, и Ишби поверил, что и впрямь хозяин собрался в дальний путь. Ведь вместо богатых одежд Баб-Илу была на нем белая длинная рубаха, и перепоясался он простым поясом, без узоров, без бахромы.

Неужели и вправду… прямо сейчас отправляться в дорогу?

Лабарту стряхнул с рук тяжелые браслеты, снял амулет с шеи, вынул золотые серьги и вдел простые, медные, — змеи кольцами свивались на них. Дорогие украшения спрятал в пояс, набросил на плечи плащ из грубой ткани — и неотличим стал от сотен странников на дорогах.

— Ишби, — сказал Лабарту. — Этот город теперь не мой. Зу и Хинзу получили, что захотели, а я ухожу. Ты пойдешь со мной или останешься здесь?

Он спрашивает меня?

Ишби молчал. Не мог поднять глаз, не мог сказать того, что было на сердце.

— Хинзу звал тебя под защиту, — продолжал Лабарту, и эхо чувств его, темных, горячих как угли под золой, волнами накатывало на Ишби. — Выбирай, что будешь делать — останешься здесь или пойдешь со мной.

Я должен выбрать?

Ишби зажмурился, закрыл глаза ладонью. Сделал глубокий вдох — и слова сами сложились, заговорил без труда:

— Здесь моя жизнь, я не хочу уходить. Даже если б не было здесь для меня защиты, я хотел бы остаться в Баб-Илу.

Ждал гнева, ждал объяснений и уговоров, готов был вновь и вновь повторять свои слова. Но было тихо и пусто, — Лабарту не отвечал, и чувства его затихли, ни отзвука не приходило от них.