Мария Виноградова - Тёмные времена

— Ты совсем обезумел, Хеспер, — с трудом прохрипел проигравший, чувствуя, как одна рука обвисла плетью после короткого удара охотника.

— Точно, — с невыразимым удовольствием протянул Вечерняя Звезда и чуть сжал пальцы.

Фейри забился в конвульсиях, отчаянно цеплялся за жизнь.

— Больно? — почти сочувственно спросил Хес. — Знаешь, сколько лет я живу с болью? Она стала частью меня — неотделимая, неутихающая ни на мгновение. Здесь, — он коснулся тонким пальцем виска, — и здесь, — рука почти ласково легла на грудь поверженного противника, вызвав короткую вспышку боли, от которой помутилось сознание. — И знаешь, сколько было вас таких, желающих доказать, что они сильнее Вечерней Звезды?

— Ты не можешь даже принять боевую форму, — он попытался сказать это презрительно, но из передавленной глотки вырвался сип, и прозвучавшая фраза вышла жалкой.

— Я не могу в человеческом облике использовать всю свою силу, — досадливо поморщился Хес, сверкнул длинными клыками и рывком подтянул жертву к себе. — Хочешь, я расскажу тебе, что происходит с силой, когда ее не используют? Она перегорает, Юфем. Выжигает мое терпение огнем, проносящимся по венам, опаляет разум болью. А потом понимаешь, что не можешь связно мыслить, не можешь дышать — остается только сжаться в отчаянной попытке пережить эту пытку.

Пальцы на горле продолжали неумолимо сжиматься, и перед глазами медноволосого фейри все плыло — жизнь уходила из совершенного тела.

— Но хуже всего то, что я продолжаю чуять вас, — прошипел Хес, и в сейчас золотых глазах вновь сверкнуло безумие, алыми искрами проскользнуло по радужке. — Таких, как ты, словно гончие псы, следующих по моим следам, не давая забыть то, что я совершил. То, что вы называете предательством, а я — сменой приоритетов. Может, эти ублюдки-рясочники были правы, и таких, как мы, не должно существовать?

Безумие и ярость полностью овладели душой Вечерней Звезды. Хес больше не мог контролировать силу, рвущуюся из глубины его сущности, не мог справиться с помутнением собственного рассудка, которое столь долго сдерживал. Тоска и невыносимая боль разлилась по грудной клетке, не давали вздохнуть, мешали даже видеть.

— Хватит! — отчаянный вопль вырвал его из мутной пелены забвения.

Исэйас, бледный, растрепанный, с длинной царапиной на щеке, оставленной гибкой веточкой кустарника, сквозь который он продирался, вывернувшись из крепкой хватки баггейна, стоял совсем рядом с ним и расширенными от ужаса глазами наблюдал за Хесом. Этот полный страха взгляд на мгновение отрезвил охотника, но спустя лишь миг ярость вспыхнула в нем с новой силой.

— Действительно, довольно, — он улыбнулся, оскалившись, словно бешеный волк.

И сжал пальцы, выдавливая дыхание из своего беспомощного противника. Безжизненное тело осело на землю безобразной грудой, даже не похожей на тело некогда живого существа.

Хес поднес руку к глазам, сжал кулак и повернулся к застывшему мальчишке, онемевшему, неверящим взглядом шарящему по мертвому медноволосому. Склонил голову набок, разглядывая послушника отстраненно, чуть любопытно, но с какой-то хищной алчностью.

— Я вижу твою душу, — промурлыкал он и в одно движение оказался рядом. — Они называют меня Ловцом Душ именно из-за этого. Я могу забрать ее у тебя, и она придаст мне достаточно сил, чтобы разметать останки Князя в серую пыль. Хочешь, я окажу тебе такую честь?

— Хватит, — повторил мальчишка, твердо взглянул в полыхающие безумием глаза и внезапно отвесил пощечину не ожидавшему такого фейри.

Хес отшатнулся, недоуменно прижимая ладонь к горящей щеке, и глаза стали стремительно меняться, наполняясь лунным серебром. Вспыхнули ужасом, метнулись к безжизненному телу противника… И охотник завалился назад, теряя сознание — прямо в объятия неслышно возникшего за спиной баггейна.

Лежать было тепло и удобно. Ноющее тело, словно побитый пес, жалко стонало и отказывалось повиноваться — все члены, казалось, налились свинцовой тяжестью. В голове гудело, воспоминаний о произошедшем почти не было, только редкие обрывки образов и звуков мелькали перед закрытыми глазами.

— … замерзнет, — голос доносился словно издалека, приглушенный и немного испуганный.

— Я уже все одеяла тебе отдал! — возмущение, скользившее в тоне собеседника, едва не заставило его ухмыльнуться.

— Но он холодный! — говоривший легко коснулся его лба, и на мгновение ему захотелось отшатнуться.

Как же он не любил, когда кто-то касался его. Чужие руки для него были похожи на лапы паука и оставляли после себя мерзкие ощущения, липкие, словно тенета насекомого — фейри всегда были слишком совершенными, чтобы их любить. Люди могли их только вожделеть — или ненавидеть. Яростно и неприкрыто.

Но в этот раз желание отстраниться мелькнуло и исчезло. Касание не несло в себе угрозы, наоборот, рука была теплой, осторожной, и чувствовалось, что ее обладатель искренне обеспокоен состоянием Хеса.

Глаза ему удалось открыть с неизвестно какой по счету попытки, и он сразу же пожалел об опрометчивом решении — свет от костра резанул по глазам, от чего те сразу же заслезились.

— Он вон уже очнулся, — Ролло склонился над завозившимся Хесом и внимательно его разглядывал. — Ты, болезный, больше ни на кого бросаться не будешь?

Из-под одеяла выстрелила рука, вцепилась баггейну в воротник и хорошенько встряхнула.

— Хес, — укоризненно проговорил оборотень, аккуратно разжимая пальцы, сомкнувшиеся на отвороте рубахи, — я тебя сейчас обратно в забытье отправлю. Ты такой тихий, когда спишь клыками к стенке, что я даже начинаю верить в то, что передо мной совершенно невинное существо.

Ответом ему было насмешливое фырканье.

Храбрится, стервец. А в глазах виден самый настоящий ужас — видимо, вспомнил, что едва не сотворил.

Хесу было действительно страшно. От того, что сорвался, что не смог контролировать безумие, тлеющее в душе у каждого Неблагого, едва не совершил непоправимого. Нет, ему не впервой убивать людей — к этому он привык и был равнодушен к крови, некогда обагривший его клинок по самую рукоять. Люди — несовершенные создания, но есть в них что-то, что привлекало его всегда. Может, это был столь короткий отпущенный им срок, за который они успевали куда больше, нежели бессмертные фейри, может, способность ярко любить и столь же неистово ненавидеть, может, та самая душа, о которой говорил архиепископ. Он давно уже отчаялся понять, зачем в тот раз встал на пути у Князя, перечеркивая свою жизнь ради ничтожных судеб двух смертных.

Он пытался стать одним из них, пытался осознать все то, что они делают и, главное, для чего, но потерпел сокрушительное поражение. Притворяться похожим на человека просто, люди слепы, не видят дальше собственного носа, но стать таким же, как и они — задача из непосильных. Но только в этом он видел свое спасение — проклятие было наложено на его сущность фейри, и если бы ему удалось изменить себя настолько, что чарам не осталось бы ничего, кроме как разжать свою хватку… Глупо было надеяться на это, искренне верить и с замиранием сердца прислушиваться к себе — сегодня все, что он так тщательно загонял внутрь, вспыхнуло и вырвалось наружу смертью.