Мария Виноградова - Тёмные времена

— Хеспер! — Правитель был поражен поступком своего преемника не меньше его самого.

Фейри лишь отчаянно качнул головой и скользнул вперед, заслоняя смертных собой.

Один.

Против Дикой Охоты и сотен и сотен безумных существ, жаждущих крови.

Тогда впервые Неблагой Двор увидел истинную силу Вечерней Звезды. Клинки пели в изящных руках, пронзали плоть, кромсали призрачные души, изгоняя, уничтожая без права вернуться. Выло и гудело пламя чар, дивное, необычное в новых оттенках смертных желаний и страстей — и Высшие пораженно отступали, не в силах справиться с безумцем, предавшим их ради жалких смертных.

Князь знал его слабые места, но и он искренне жаждал, чтобы Хеспер одумался, вспомнил, кто он, но терпение его лопнуло, когда небрежным движением Вечерняя Звезда поверг на землю Лионею Буревую, стремительную и прекрасную.

Правитель ударил, безжалостно, жестоко, вложив в произнесенную формулу изгнания весь свой гнев, взяв силы из оборванных жизней своих подданных.

Он так и не смог спасти тех детей.

Остался на земле, жалкий, умирающий, с горящей от проклятия душой, в смертном теле.

Но они не оставили его в покое — слишком сильно было их изумление. Год за годом преследовали его, выслеживали, словно бешеного зверя, не в силах простить собственного слепого обожания.

Его клинок умылся серебряной кровью, а сердце очерствело, когда его руки раз за разом обрывали жизни тех, кто был ему родней — не по крови, а по силе и душе.

Проклятие терзало плоть и дух, смертная оболочка лишала сил, а боль ввинчивалась в разум, заставляя его мутнеть, но он держался.

Сцепив зубы, сжав кулаки, продирался вперед, не желая сдаваться.

Костер испуганно затих, несмело пригнувшись к земле и переползая с полена на тонкие веточки.

Исэйас молча смотрел на пламя, жмущееся понизу, словно побитый пес, и ощущал, как леденеют руки.

Ролло скосился на Хеса, сгорбившегося, замерзшего, с остановившимся взглядом, и пальцы сами собой сжались в кулаки.

Смерть за жизнь, боль за попытку спасти — этот мир прогнил, и заслуживает ли он того, что сейчас делает для него этот фейри?

Смерть — это лишь начало.

Так сказала фейри, бросая горсть семян на окоченевшие трупы людей: застывших, изломанных, брошенных там, где застало их последнее дыхание, безжалостно вырванное из груди.

Неро все еще не мог поверить, что его связки больше нет. Не мог осознать, что все, что ему остается — это память о товарищах, ставших ближе родных братьев, ставших его кровью и плотью. Он долго не мог заставить себя подойти и снять с холодных пальцев тусклые перстни, столь же мертвые, как и их хозяева. Ему казалось, что это станет той чертой, линией, из-за которой больше не будет возврата — они исчезнут, как пыль, невесомым прахом рвануться ввысь, развеются по ветру, и он останется один.

С безжизненными камнями золотые ободки каплями ртути покоились на разжатой ладони, и он не мог оторвать от них взгляда — в душе было пусто и гулко, словно в одно мгновение он потерял все: тепло, радость, дыхание… жизнь.

Тихий перезвон серебряных колокольчиков затронул все, что было глубоко скрыто, коснулся напряженных, оголенных нервов и плеснул тоской и болью. Неро вскинул голову, не в силах вынести эту муку, и наткнулся на взгляд темных, без блеска, глаз.

Фейри пела.

Казалось, сама природа склонилась перед льющейся из уст Благой мелодией. Она звучала весенним ветром, полным жизни, плакала осенним дождем, рыдающим над ушедшими, звенела тонким ледком, застывшем на холодных губах, шелестела палой листвой, плащом укрывающим замерзшую землю, опадала вниз узорными снежинками слов на древнем, как сам этот Мир, языке.

Снег расступился, растаял под действием дивных чар, тепло легким облачком поднялось от прогретой земли, и тонкие, словно нити, изумрудные побеги робко проклюнулись, настойчиво и цепко оплетая лежащие на земле тела. Зазмеились, ласково обхватили натруженные плечи, бессильно раскинутые руки, закрыли навеки слепые глаза, плотным ковром расстелились — и зацвели. Ярко, мазками краски вспыхнули на зеленом поле чудные облачные колокольчики — белые, невесомые; склонились траурные сапфировые горецветы, уронили хрустальные капельки росы, словно слезы, скатившиеся по блестящим лепесткам; жизнеутверждающе подняли головки ярко-алые, точно пролитая кровь, огнянки…

И все вспыхнуло, перелилось радугой, взорвалось легкими золотыми огоньками, и снопы искр со звоном порвавшихся цепей рванулись вверх.

Он не сразу понял, что музыка затихла — она все еще билась под самым сердцем, глубоко в груди, и он почуял, что теперь она всегда будет там — будет стучать ровно, сильно, давать силы в минуты отчаяния и боли, выводить из темноты, станет той путеводной звездой, которую он уже отчаялся найти.

Неро сжал кулак, услышал, как робко стукнулись друг о друга холодные ободки колец, и, вскинув глаза к небу, беззвучно поклялся, что более никто не повторит такой участи.

— Несколько опрометчиво, — насмешливо заметил фейри, неодобрительно глядя на свою спутницу, которая стояла, полуприкрыв глаза. — Ваши Боги давно отвернулись от вас. Впрочем, их никогда и не существовало.

Девушка качнула головой и обвела взглядом чистую поляну — ни следа былой схватки, ни единой капли крови не осталось на теплой земле, на которую опускался быстро тающий снежок.

— Садись, — она указала рукой на рыжего жеребца, и Неро удивленно вскинул брови, забывая о том, что еще мгновение назад собирался резко ответить на замечание о Богах мужчине.

— К чему все это? — он чуть опустил голову вниз, набычился, совершенно не понимая, что здесь происходит.

Фейри не жалуют людей. Даже Благие. И уж точно не могут им помогать. А эти не только спасли его, умирающего от ран, вернули к жизни, но не собираются бросать и сейчас. Мотивы, что двигают ими, понятны только им, и это не нравилось охотнику.

— На тебе его метка, — нетерпеливо отозвался мужчина, откинул снежно-белую прядь и легко взлетел на кипенного жеребца, нетерпеливо стукнувшего неподкованным копытом о землю.

Неро продолжал все также молча стоять, изумленно глядя на фейри. Только сейчас он понял, что ведет себя не так, как должен. Он помнил тех несчастливцев, которым довелось однажды лицезреть чудную красоту волшебного народа — вернуть этих людей обратно уже не получалось. Они забывали о сне, о еде — обо всем, — и только мечтательно смотрели куда-то, видели что-то такое, что уже неподвластно обычным людям.

Себя безумным он не чувствовал. Да, совершенство Благих завораживало, но не лишало рассудка, не заставляло забыть о том, кто он есть.