Юрий Никитин - Княжий пир

Земля вздрогнула, прокатился тяжелый могучий грохот. Затрещали деревья, вершинки тряслись, ветки сыпались сквозь темную листву. Леся с ужасом увидела, как деревья с треском валятся в стороны. Через лес двигались трое сверкающих как льдины инистых велетов. Лунный свет сверкал и дробился на их плечах и бородатых лицах, темные вершинки деревьев достигали им до груди. С каждым вздохом изо рта велетов вырывались облака морозного инея, черные листья сразу скукоживались и сыпались, обнажая голые ветви.

— И не пикни, — прошептал Добрыня ей в ухо одними губами.

Она смотрела большими испуганными глазами. Земля вздрагивала, деревья с треском и долгим шумом валились, ломая ветви, задевая другие деревья, повисая, а топот становился ближе и тяжелее.

Он прижал Лесю к земле, навалился, закрывая своим телом. Грохот приближался, затем Добрыня услышал треск, тянущие звуки и сухие хлопки. Рискнул чуть повернуть голову. Велеты стояли совсем близко, один обхватил обеими руками могучий дуб, тянул из земли. Толстые корни подавались с трудом, выползали нехотя, натягивались как жилы, дрожали, издавая, неприятный басовитый звук, словно в воздухе гудели огромные шмели.

Наконец корни начали лопаться один за другим. Велет с радостным ревом, от которого дрогнула земля, а с деревьев посыпались сучья и птичьи гнезда, поднял дуб, грубо обламывая ветви.

По спине Добрыни бухали комья земли. Суком ударило по голове. Невольно задержал дыхание, напрягся. Земля вздрагивала, сверху сыпались листья. Воздух заметно похолодел, листья падали скрученные, жалкие, убитые внезапным холодом.

Затем земля начала вздрагивать тише. Шаги словно бы отдалялись. Он рискнул поднять голову, земля посыпалась со шлема и плеч. Во тьму удалялось облако морозного инея, снега, в котором проступали три страшные фигуры изо льда.

— Уходим, — прошептал он ей на ухо. — Эх, сволочи…

В голосе богатыря была такая боль, что Леся отозвалась с горячим сочувствием:

— Добрыня, у меня коня тоже…

— Снежок был… не просто конь! Это был друг…

— Да-да… — сказала она торопливо, подумав, что теперь она к нему чуть ближе, пока не завел другого коня. — Да-да…

Она слышала, как прервалось его дыхание. Она сама, чтобы не застонать, стиснула зубы. Сдавленный стон вырвался сквозь сжатые челюсти Добрыни, когда он полуобнял Лесю, полунавалился на ее плечо.

— Может быть, пойдем… туда? — спросила она и кивнула в сторону, куда понижалась земля.

— Там огонек, — ответил он.

Она не поверила:

— Откуда знаешь?

— Когда ты летела через кусты… могла бы заметить тоже.

Она прошептала:

— А если там… разбойники? Или песиглавцы?

Он долго молчал, в груди хрипело, доспехи скрипели. Наконец она услышала сиплый голос:

— Все равно умрем.

Но когда оба тащились, поддерживая друг друга, стараясь не потерять сознание, он внезапно заколебался. Смерть ему предстоит не только именно в эти дни, но и гадкая, позорная. Здесь он просто тихо бы умер, страдая от ран, а там, где огонек, как раз и может быть это самое, гадкое…

Однако ноги тяжело переступали шаг за шагом. Умереть в полете, умереть на скаку, на бегу — это все смешалось. И хотя там, где он оставил горы трупов, тоже не мягкая постель, но сейчас он понукал себя идти, заставляя темные деревья двигаться навстречу, поворачиваться.

Мертвенно-бледная половинка луны изредка ныряла в редкие тучки. Тогда он двигался через абсолютную тьму, лишь сверху холодно и недружелюбно смотрели далекие звезды.

Он увидел огоньки раньше, чем месяц вышел из облаков. Какой костер, это светились окна сразу на обоих поверхах широкого дома. Дороги от него расходились на все четыре стороны. Судя по широкому огороженному двору, они набрели на корчму с постоялым двором.

Ворота качались, придвигались медленно, хрипели. Здоровой рукой Добрыня придерживал Лесю. Перед воротами и калиткой земля выбита до твердости камня, но, несмотря на изнеможение, ему почудился тревожный запах большого сильного зверя.

К удивлению, калитка подалась от легкого толчка. Двор был залит странным багровым светом, недобрым и зловещим, низкое красное небо нависало, казалось, над самой крышей, словно над постоялым двором полыхала красная заря. Просторный двор пуст, только у коновязи сопели и чесались кони. Там осталась глубокая тень, Добрыне почудилось, что в той тени не только кони, а если кони, то слишком странные. Однако в голове гул, перед глазами вспыхивают искры, вся коновязь двоится и троится, и то, что половина коней с крыльями, а у одного крылья так и вовсе как у гигант-ского нетопыря, концы скребут землю, так это все мерещится от ударов по голове…

Двор покачивался, но здание приближалось с каждым надсадным сапом. Красное, как раскаленное в горне, крыльцо, высокие ступени, перила резные, но толстые, дубовые, не переломить, даже если рухнуть сверху всем телом…

Ступени исторгали хрипы и стоны, наконец приблизилась дверь. Добрыня на всякий случай посторонился. Выждал, но из двери никто не вылетел головой вперед, тогда взялся за массивную ручку, потянул дверь.

Сразу ударило запахами печеного мяса, рыбы и мелкой птицы, сдобренной гусиным салом. Донесся приглушенный гул голосов, а когда дверь открыл шире, распахнулось просторное помещение с довольно высоким, хоть и закопченным сводом. Оно располагалось двумя ступеньками ниже, Добрыня окинул одним взглядом все разом, признал корчму с тяжелыми широкими столами, длинными дубовыми скамейками, двумя отдельными столами и резными стульями для гостей высокого звания.

На стенах масляные светильники, но по глазам больно стегнул багровый огонь двух огромных очагов. После полумрака улицы кольнул как шилом, и Добрыня, прикрыв глаза ладонью, уже по запаху определил, что в широких жаровнях поджариваются ломти мяса, еще один очаг прямо под стеной вблизи столов, там на огромном вертеле вращается туша оленя. Он хотел тряхнуть головой, не веря глазам, но побоялся, что в черепе потемнеет вовсе, позорно рухнет на пол.

Леся дышала тяжело, подпирала здоровым плечом. Мест свободных много, но Добрыня остановился, пытаясь сразу определить, что за люди и где сесть так, чтобы никто не ухватил сзади за горло.

В двух шагах в очаге бушевал, пытаясь вырваться, странный малиновый огонь, однако на вертеле жарился привычный олень. Корочка уже подрумянилась, капли жира срывались на раскаленные угли, там так же привычно шипело, зло выстреливало вверх короткими блеклыми дымками.

Перед глазами расплывались фигуры за столами, он слышал только стук ножей и ложек, шумное сербанье, чавканье. В голове ворочались и дробились камни. Перед глазами качалось, двигалось, расплывалось. Он с трудом из всех этих пятен вычленил взглядом несколько лиц: красные, грубые, другие странно бледные, успел заметить торчащие мохнатых уши, но при каждом шаге шатало, не был уверен, что не почудилось.