Юрий Никитин - Княжий пир

— Нет, — сказал Жужубун. — Кто бы этот богатырь ни был, он хочет говорить.

Всадник держался в седле легко, словно степняк, но доспехи на нем блистали дорогие, ромейские, только шлем русский да конь не степной, а крупный, как арабский скакун, дорогой и явно неутомим в скачке.

На холм конь поднимался так же легко, как и несся по равнине. Жужубун всматривался в молодое безусое лицо богатыря. Сердце застучало тревожно и счастливо. Он боялся поверить глазам, ведь это его собственное лицо, только на тридцать лет моложе…

Всадник придержал коня, подъехал шагом. Телохранители застыли с обнаженными саблями, Жужубун видел, как они бросают быстрые взгляды то на него, то на молодого героя.

— Сын мой, — вырвался из груди Жужубуна крик. — Сын!

Богатырь улыбнулся, словно солнце осветило его хмурое лицо. Они раскинули руки, обнялись, не слезая с коней. Телохранители со стуком бросали сабли в ножны. Глаза их не отрывались от отца и сына. Мало кто из богатырей сравняется ростом и дородностью со старым Жужубуном, но этот молодой витязь на полголовы выше, в плечах шире, а сила в нем чувствуется непомерная…

Шаман пробурчал громко:

— Старый дурак… А кто обещал с меня шкуру содрать?

Жужубун крикнул счастливо, не выпуская из рук плечи богатыря:

— Эй, дайте ему меру золота!.. Все точно: я на холме, сын прискакал на добром коне…

Конь под Дюсеном весело помахивал гривой, гордясь таким всадником. Жужубун смотрел с любовью.

— Это все твое войско? — спросил Дюсен.

— Не все! — ответил Жужубун обидчиво. — Это только передовой отряд. Остальное еще подходит.

— Нет, я хотел спросить, это все войско твое?

— Да, сын мой. Ты — сын верховного хана! Вся власть в Степи передана мне. Никогда еще в одной руке степного властелина не собиралась такая неслыханная мощь. Тысячи и тысячи молодых героев и богатырей приняли участие в Великом Походе. Но не только они… Все мужчины, кто может держаться в седле, двинулись на Киев. Скоро ты узришь это несметное войско! В стойбищах остались только женщины, старики и дети.

Дюсен с восторгом смотрел на восток. Там до самого горизонта тянутся шатры, а костры горят так часто, словно полыхает степь. Ветер донес запах огромного войска, ржание коней, слышный гул множества топающих ног и копыт.

— Все время подходят новые силы, — сообщил Жужубун. — Завтра уже можно будет дать настоящий бой.

Дюсен некоторое время смотрел на исполинское войско, затем огонь в глазах погас, плечи опустились. Жужубун с удивлением видел, как помрачнел его сын-богатырь.

— Отец, — сказал Дюсен медленно, — если ты в самом деле шел за мной… то зачем этот бой завтра?

Жужубун оглянулся на огромное поле, где не видно земли под рядами войск. На лице проступило на миг смущение, затем гордо выпрямился:

— Ты посмотри, какую силу привел!.. Мы не надеялись, что проклятый киевский каган струсит настолько, что отдаст тебя без боя. Все-таки слава о нем идет как о коварном, но отважном воине… Мы собирались взять город и сжечь дотла, разметать головни, тебя вытащить связанного из подземелий… Кто же знал, что киевский князь, устрашившись нашей мощи, поспешно отдаст тебя сам? Сын мой, я не могу повернуть такое огромное войско. Да пусть свершится предначертание… Да, мы на рассвете пойдем на приступ. Мы возьмем город, сожжем, развеем по ветру, мужчин и женщин зарежем на месте, а в полон возьмем только детей и молодых девушек. В неволе забудут родной язык, станут печенегами. А на месте Киева будут пастись стада и табуны… Не будет больше Киевской Руси, а будет отныне и навеки Великая Печенежская Орда. Нет, Печенежский каганат…

Дюсен молча оглядывал поле. Отсюда с холма обзор широк, но куда ни падал взор, везде бесчисленные костры, везде остроконечные юрты, везде группки всадников, объединенные родовым знаком, везде блестит оружие.

— Да, — сказал он наконец, — с этим войском Киев взять можно…

Жужубун изумился:

— Что значит — можно?.. Возьмем обязательно. Без особых усилий. Но, сын мой, я не вижу в твоих глазах ликования. Почему? Ведь это я, создающий первую империю печенегов, а ты — первый, кому ею править!

— Мне?

— Да, сын мой. Пользу извлечь можно отовсюду. Ты сидел за столом самого киевского кагана, слушал его речи, видел и запоминал, как говорит с воеводами, знатными людьми, послами, как умеет переламывать в свою пользу важные дела… Ты все это запомнил, сын мой! По глазам вижу. И ты будешь лучшим правителем, чем я. Я — последний из кочевых ханов, а ты будешь первым, кто начнет править городами и землями.

Дюсен ощутил, как плечи расправляются шире, а тело наливается нечеловеческой мощью. Кровь прилила к сердцу, приятный жар потек по телу. Да, он давно подумывал, но никогда не произносил этого вслух, что надо бы хоть часть своего народа посадить на землю, научить пахать и сеять. Но вот его отец, старый и мудрый хан, никогда не покидавший Степи, ничего не зревший, кроме ее просторов, вдруг проник мудростью в суть вещей и говорит то же самое!..

— И еще, сын мой, — проговорил Жужубун чуть тише. В голосе стареющего отца Дюсен уловил тень смущения. — У нас появился могущественный союзник! Такая удача выпадает только раз в тысячу лет. Кем я буду, если не воспользуюсь ей на благо своего народа?

— Что за удача? — спросил Дюсен.

— В нашем племени возродился могучий колдун. Его повергли тысячу лет тому трое героев… из этих же мест. Теперь он жаждет отомстить. Если не им, то их потомкам! Он в нашем войске, сын мой. Он пообещал сегодня же свершить настолько кровавую жертву, что на его зов явится самый страшный из тех утерянных во тьме веков богов…

Дюсен медленно поднял голову. Глаза их встретились. Жужубун, ощутив неладное, откинулся всем корпусом, брови его взлетели на середину лба.

— Отец, — проговорил Дюсен медленно, — я не стану сражаться против Киева.

— Сын… — проговорил Жужубун потрясенно. — Что… что с тобой? Я вижу перед собой молодого льва, но лев… это лев! Он убивает, он наслаждается криками жертв, он ликует при виде крови врага. Или ты…

— Отец, — ответил Дюсен трудно, словно незримая рука держала его за горло, — я не стану сражаться против Киева, потому что…

— Потому что там у тебя есть друзья? Скажи, мы их пощадим.

— …потому что это и мой город, — закончил Дюсен с трудом. — Я их ненавидел, я говорил о том, что хочу вырваться из плена, что мне бы только хорошего коня, да еще одного на смену… но на самом деле меня никто давно не держал! Я пил и ел за столом великого князя, со мной все обращались как с равным. Никто уже и не знал, что я — заложник. Ведь печенегов на службе князя — каждый десятый из его богатырей! Меня тоже все принимали за героя на его службе. Пока, понятно, я не начинал рассказывать, как мне горько быть в плену и как мечтаю вырваться… Вот и вырвался, дурак!