А. Кокоулин - Северный Удел

Как потом ни договаривались наследники предателей не делиться историей о своем происхождении, как ни прятали глубоко в крови местонахождение частей Покорителя, как ни вымарывали память из свитков, пергаментов, книг и голов, все равно находился кто-то, кто узнавал правду и решал заслужить у Сонгинкхана прощение. То ли кэхе нашептывала в нужное ухо заманчивые слова, то ли пытливая натура находила все сама.

Так было и пять тысяч лет назад, и тысячу, и пятьсот лет назад. Так будет и сейчас. Но нынешняя попытка просто обязана увенчаться успехом, не будь я Кристобаль Поляков-Имре, далекий потомок Коввина.

Бог возродится!»

Последние слова долго звучали у меня в голове. Отец же сменил огарок на новую свечу и грел над фитилем пальцы.

— Вот такая сказка, — сказал он.

Бог. Могущественный. Пожиратель.

Я почувствовал себя так, будто и сам, как Ерема, получил рукоятью «Фатр-Рашди» в висок. Не заговор, не безумие, не тайна кровосмешения. Бог всему причина. Бог на севере и на юге.

А мы кто тогда?

— Получается, мы все предатели? — тихо спросил я.

— Нет-нет, не предатели, — зашептал отец. — Наши предки, возможно, предатели. Возможно — потому что никто не знает, что было бы с миром останься Сонгинкхан жив. Может, они как раз спасители.

— А это имеет значение?

Я устал сидеть и лег, угрюмо сжав губы. Отец навис, всматриваясь, затем на грудь мне шлепнулся новый вязкий и холодный ком жира.

— Зачем? — поднял глаза я.

— Каждый делает то, что должен, — сердито ответил отец, водя ладонью.

Я усмехнулся. Что должен? Кому должен? Государю-императору, в жилах которого текла кровь предателей? Самому себе, который тоже с предателями в родстве?

На чем построен наш мир? А на убийстве! На убийстве исподтишка. Разве может из пролитой крови вылупиться что-то жизнеспособное? Пусть уж тогда новое рождение, пусть Сонгинкхан вместо нас.

— И все же… — скривился я.

— Не думай, — взволнованно заговорил отец, продолжая обмазывать меня жиром. — Я тоже, как прочитал, словно умер. Это как же? Разве возможно? Мы кто? Имеем ли мы право жить после этого? Выдумка, дурная беллетристика, лист с древними каракулями… Как верить? А внутри уже все клокочет: правда. Правда! Кровь клокочет…

Он вытер руки о край накидки.

Лицо его окунулось во тьму, и только глаз жил отражением свечного огня.

— А потом, — сказал отец, — уже после бегства, опустошенный, в этом вот коробе, похожем на гроб, я понял — не важно, что было до нас. До тебя, до меня. Правда заплесневела, и мы уже другие. Мы не топим мир в страданиях. Мы не давим из него сок. Мы говорим о равноправии с низкой кровью.

— Это от слабости, — сказал я.

— Может быть, что от слабости, — согласился отец. — Фамилии действительно утрачивают силу. Но, может быть, мы поэтому и изменились в лучшую сторону? И по сию пору меняемся, трансформируемся, стремимся к всеобщей благодати. А что было бы, останься Сонгинкхан в живых? Мы — были бы?

Замечательное оправдание предательству.

Мой смех заставил отца снова обеспокоенно потрогать мне лоб.

— Не надо, — отмахнулся я. — Что было на других страницах?

— На второй — попытки перевода, я уже говорил тебе. Плюс несколько вольных строчек в самом низу. «1317 — бегство из Ассамеи, память закрыта, возможно…»

— А на третьей?

— Третья была подписана неким Петром Гослем. Это один из Гебризов, но не основная ветвь. Я знаю их фамильные знаки, они мало различаются.

— И что Госль?

— Там про кэхе, в основном. Что она шепчет, что с ее помощью можно превращать людей в «сосуды»…

— В «пустокровников»?

— Да. Я подумал, бред, — отец поежился и запахнулся в накидку. — Я ту страницу не слишком внимательно… Что-то о призыве, о подчинении.

— Ты знаешь про смуту при Волоере? — спросил я.

— Триста лет назад? Исследовал. Темный, непонятный период. Очень мало свидетельств. В основном, памятники и дома.

— А знаешь, что Гебризы с того времени сдают кровь государю-императору на проверку?

— Нет. То есть… — отец задохнулся, качнул головой. — Значит, и тогда тоже… Что ж, возможно, мы обречены ходить по кругу. — В голосе его послышалась грусть. — Когда мы с Мувеном нашли тот самый холм со склепом, с Ша-Лангхма, меня обуяло такое чувство… Будто подо мной тонкий лед. Страшно и восхитительно. Бездна под ногами. А в бездне — Бог! У меня, у старого дурака, тогда же помутился рассудок. Я подумал, что должен явить… Как предтечу, как экспонат, как окаменелость. Мне хотелось перевернуть души правдой. Я грезил об очищении. Но Террийяр, представь, не дал денег на ассамейскую экспедицию.

— Да?

— Сказал, что вывести капитал из дела, из концессий он может только с согласия Анны-Матильды. А потом и вовсе забрал таблички на экспертизу.

— И что?

— И сжег. Сказал, что сжег. И таблички, и дневники мои. Все. Он оказался разумнее меня и сразу понял, что из себя представляет это знание. Потом… — отец вздохнул. — Потом все закрутилось, матушка твоя взяла меня в оборот, то вот павильон, то еще что. Сенокос, хозяйственные работы, у Мари помолвка. Затем чудесная, одна из чудеснейших зима. Смерть Меровио в конце января меня даже не насторожила. Слухи бродили, но я как-то… Хотя присутствовал на похоронах. А вот когда Иващин в опиумном клубе…

Он потер ладони, словно замерз.

— Прочитал в газете? — спросил я.

— Что? — отец как-то по-птичьи наклонил голову. Глаза его виновато моргнули. — Да, там смаковали подробности. Всюду кровь, безумный убийца… Еще плохонький отпечаток снимка. А у меня сложилось: Штольц, Иващин… Двое из семи фамилий. Хотя до конца во все произошедшее я не могу поверить и сейчас. А уж тогда… Будто ожил тысячелетний голем, уже проросший, прихваченный к земле временем и с высохшей, вытертой кровью хозяина. Ты смотришь на него, думаешь: да, управляли же такой махиной когда-то. А он вдруг раз — и шагнул.

— И ты связался с Тайной Службой?

— Да. С этим… похожим на божка. Круглолицым, с усиками.

— Терстом.

— Только я не стал ему рассказывать про Сонгинкхана. Я сказал, что фамилиям, возможно, грозит опасность. Что это связано с некими, произошедшими в глубоком прошлом событиями. В общем, выставил себя сумасшедшим историком.

— Терст не поверил.

Отец хмыкнул.

— Он принял к сведению. Он был прагматик. У него на глазах никогда не оживали тысячелетние големы.

Я подумал: а я поверил бы?

Громатов убивает Штольца. Где здесь прошлое, тем более, древнее? Экстраординарное сумасшествие, помутнение. И найденный впоследствии труп Громатова это только подтверждает. Да, явление редкое, но и все.

Тут ближе к Мефисто, разве что. К лентам, к Зоэль. К восстаниям в Полонии с массовыми помешательствами жителей.