Робин Ла Фиверс - Темное торжество

Я вскидываю голову, изучаю лицо фрейлины. Однако непохоже, чтобы это были ее собственные выдумки.

— Где же ты это слышала?

Она пожимает плечами:

— Служанки болтали, когда я забирала для вас поднос.

Я молча потягиваю вино, пользуясь возможностью собраться с мыслями.

Жаметта вдруг выкатывает глаза:

— А может, ее призраки утащили?

Я с трудом удерживаюсь от тяжкого вздоха. Похоже, мне вовсе спать не полагается, если я хочу уследить за всем, что в этом замке творится!

— Что еще за призраки?

— Ну как же, те, что в старой башне живут! Вот уж где в самом деле нечисто! Многие слышали, как они там стонут, жалуются и всяко-разно шумят…

Тефани осеняет себя крестным знамением, потом поворачивается ко мне:

— Вот вам чистая сорочка, госпожа.

Я отставляю вино и сбрасываю халат. Щеки Тефани розовеют от смущения. Она помогает мне одеться.

— Госпожа совсем исхудали, — бормочет она. — Вам бы кушать хоть немножко побольше.

Такая наблюдательность фрейлины мне решительно ни к чему. Однако меня необъяснимо трогает ее замечание.

— К тому же темные тона, которые вы так упорно носите, вас вовсе не красят, — произносит Жаметта, расправляя платье из муаровой черной парчи. — Вы в них неестественно бледная.

На самом деле ей покоя не дает то обстоятельство, что кожа у меня светлее и чище, чем у нее.

— Боюсь, за время своего пребывания в монастыре Святой Бригантии я утратила вкус к мирской роскоши, — сообщаю я ей.

И в самом деле, после возвращения в домашний круг графа я носила исключительно глухие темные платья. Только не из-за новообретенного благочестия, а как дань скорби по всем, кого загубил д'Альбрэ.

Тефани подает мне серебряную цепочку, на которой подвешено мое особое распятие, и помогает застегнуть ее на талии. Еще на этой же цепочке укреплены стеклянные четки о девяти звеньях, по одному в честь каждого из древних святых; бусины наполнены ядом.

— Если поторопимся, — говорит она, — как раз успеем к утренней мессе.

Я смотрю ей в глаза:

— А тебе хочется на утреннюю мессу?

Она пожимает плечами:

— Вроде бы хороший день для молитвы.

— Тефани, мышка моя, за какие грехи тебе просить у Бога прощения?

В самом деле, она может быть повинна разве что в детских прегрешениях, ну там, захотела сладкого или новое платье. Тем не менее она вспыхивает, и мне становится совестно за то, что смутила ее.

— Ступай, — говорю я. — Беги на свою мессу.

У нее вытягивается личико.

— То есть… одной? Без вас?

— У меня нет желания молиться о прощении свыше.

— Хотя, видит Отец Небесный, ты в нем нуждаешься побольше многих, — бормочет Жаметта.

Я притворяюсь, будто не услышала, но добавляю сказанное в длинный список ее преступлений.

— Постой, — окликаю я Тефани. — Ты права. Раз уж тут за каждым углом если не мятежники, то привидения, в одиночку бродить по этому замку в самом деле небезопасно!

Ни та ни другая не улавливают иронии. Правда же состоит в том, что нам приходится ждать худших зол скорее от наших якобы защитников, чем от любых призраков и бунтовщиков.

Оправив юбки, я спешу к одному из своих сундуков. Вытаскиваю два ножа помельче и оборачиваюсь к фрейлинам.

Тефани испуганно таращит глаза.

— Откуда они у вас? — спрашивает она.

— Братья подарили, глупенькая, а то откуда же еще? Вот, возьми! — И я сую ей клинок. — Повесь на цепочку у пояса. И ты тоже! — Я протягиваю второй нож Жаметте. — А теперь беги, не то мессу пропустишь, — говорю я Тефани.

— Но…

— Когда она кончится, найдешь нас в зимнем саду. — И, с запозданием вспомнив, что она ни за что не уйдет без формального распоряжения, я добавляю: — Можешь быть свободна.

Чуть помедлив, она приседает в поклоне и, крепко держа нож, выбегает из комнаты.

Когда девушка исчезает за дверью, я усаживаюсь, чтобы Жаметта могла заняться моими волосами. Правду сказать, я куда как лучше справилась бы сама, но ей ужасно не нравится прислуживать мне, и я с наслаждением принуждаю ее. Собственно, овчинка выделки не стоит, поскольку Жаметта не церемонится с моими волосами. Бывают даже дни — вот как сегодня, — когда я всерьез опасаюсь, как бы она лысой меня не оставила. До чего же я тоскую по Аннит и Исмэй с их ласковыми руками и ненаигранным дружелюбием! А как пригодились бы мне сейчас их бритвенно-острые умы! Сердце так и щемит от несбыточности и тоски…

Недовольно поглядывая на отражение Жаметты в зеркале, я замечаю у нее на пальце новое кольцо: рубин в окружении жемчужин. Несомненно, это отец наградил ее за доносы обо всех моих поступках. Я не могу отделаться от тихой ненависти к паршивке. И так чувствую себя запертой, загнанной, почти задушенной, а тут еще и за каждым шагом подглядывают! Скоро совсем невозможно станет дышать…

Одевшись и позавтракав, я волей-неволей должна присоединиться к другим дамам в зимнем саду. Сегодня я не собираюсь шпионить. Я просто не смею, потому что в ближайшем будущем мой отец и его люди будут осторожны вдвойне. Придется мне удовольствоваться вчерашними достижениями. Я напоминаю себе, что действительно добилась немалого. Спасла герцогиню из ловушки, поставленной д'Альбрэ, и умыкнула от смертельной опасности Тильду с Одеттой. Далеко не каждую неделю мне перепадают такие победы!

Отрешенно вздохнув, я беру в руки свою корзиночку для рукоделия. За вышиванием, по крайней мере, смогу развлечься приятными размышлениями — о том, как лучше уничтожить двоих помеченных Смертью баронов. Улыбаясь таким мыслям, я открываю дверь своей комнаты… и едва не налетаю на Юлиана.

— Юлиан! — ахаю я, и вся моя радость мгновенно испаряется. — Ты что тут в такую рань делаешь?

— Пришел пожелать тебе доброго утра, милая сестрица. — Он косится на Жаметту: та уже успела уставиться на него большими глазами телушки. — Если позволишь, — говорит он, — мы поговорим наедине.

Она с разочарованным видом кланяется и исчезает; я даже не успеваю придумать предлог, чтобы оставить ее.

— Что такое? — принимаю я озабоченный вид.

Он не менее старательно делает непроницаемое лицо:

— Где ты была минувшей ночью?

Мое сердце болезненно стукается в ребра.

— Здесь, у себя в спальне… А ты-то где был?

Он пропускает мой вопрос мимо ушей:

— Тогда почему не отозвалась, когда я стучал?

— Я снотворное выпила, очень уж голова разболелась.

Выражение его лица несколько смягчается, он тянет руку поправить мне волосы.

— Знай я, что у тебя голова болела, нашел бы способ помочь.

В моем воображении возникают весы; на весах лежит множество моих секретов. Слишком много. Я игриво шлепаю его в грудь:

— В следующий раз стучи громче!

Юлиан улыбается, и я понимаю: поверил. Он берет мою руку и приникает к ней в долгом поцелуе. И пока это длится, я поневоле гадаю — в сотый раз! — каким образом монастырь уговорил меня вернуться в лоно семьи.