Нил Гейман - Океан в конце дороги

Бесчисленная стая голодных птиц колыхнулась, но с места не сдвинулась и начала шуметь. Я подумал, что они шепчутся, держат совет, а потом этот шум стал мне напоминать насмешливое кудахтанье.

Их голоса звучали отчетливо, но сливались в один, и я не мог различить, кто говорит.

— Мы голодные птицы. Мы пожираем все, будь то дворцы иль миры, короли или звезды. Мы можем оставаться везде, где захотим.

— Мы выполняем, что нам предписано.

— Мы необходимы.

И они расхохотались так громко, будто на нас несся поезд. Я сжал руку Лэтти, она сжала мою в ответ.

— Отдай нам мальчишку.

«Вы только тратите свое время и мое тоже. Ступайте домой», — отрезала Джинни.

— Нас призвали сюда. Нам нет нужды уходить, пока не завершим то, зачем пришли. Мы возвращаем все на круги своя. Ты же не станешь мешать нам?

«Еще как стану, — ответила Джинни. — Вы уже пообедали. А теперь вздумали повыкобениваться. Убирайтесь, покуда целы. Поганые стервятники. Грош вам всем цена. А ну, пошли домой!» — Она резко взмахнула рукой.

Одно из созданий протяжно завыло от голода и нетерпения.

Лэтти крепко держала меня за руку. Она сказала: «Он под нашей охраной. На нашей земле. Сделайте только шаг, и вам конец. Так что убирайтесь».

Казалось, создания сбились кучнее. Сассексская ночь замерла: только листья шелестели на ветру, филин ухал где-то вдали, и ветер, пролетая, легонько вздыхал; но в этом безмолвии мне было слышно, как голодные птицы совещаются, взвешивают, решают, что делать дальше. И в этом безмолвии я чувствовал на себе их взгляд.

На дереве захлопали огромные крылья, и раздался пронзительный клекот, победный и довольный, в нем слышались голод, радость и одобрение. Я ощутил, как что-то в моей груди отзывается на этот крик, словно крохотная ледяная заноза в сердце.

— Мы не можем пересечь границу. Это верно. Мы не можем забрать ребенка с вашей земли. И это верно. Мы не можем причинить вред вашей ферме и вашим тварям…

«Правильно. Не можете. Так что проваливайте! Летите домой. Вам что, больше заняться нечем?»

— Мы не можем причинить вред вашему миру, все верно.

— Но мы можем навредить этому.

Одна голодная птица своим острым клювом зацепила землю у себя под ногами и принялась ее разрывать, но не как существо, что питается землей и травой, а как если бы она поедала занавес или декорацию с нарисованным на ней пейзажем. Там, где трава была съедена, не осталось ничего — вообще ничего, только цвет, который мне напоминал серый, но серый бесформенный, пульсирующий — вроде тех подрагивающих помех, которые возникают на экране телевизора, когда выдернешь кабель и изображение полностью исчезнет.

Это была пустота. Не темнота, не то, что мы зовем «небытие». А то, что находится под слегка размалеванным грубым холстом реальности.

И тут голодные птицы начали с шумом размахивать крыльями.

Они сели на вековой дуб, разодрали его и сожрали, за считанные секунды дерево исчезло вместе со всем, что находилось за ним.

Через живую изгородь выскользнула лиса и стала осторожно красться вниз по проселку, свет фермы золотил ее глаза, голову и шерстку. Не успела она проделать и половину пути, как ее вырвали из этого мира, оставив лишь пустоту.

Лэтти сказала: «Он дело говорил. Надо будить Ба».

«Ей это не понравится, — заметила Джинни. — С таким же успехом можно будить…»

«Ну и что. Если мы ее не поднимем, они разрушат весь этот мир».

Джинни ответила просто: «Я не знаю как».

Голодная туча, метнувшись ввысь, к кусочку ночного неба, где меж облаков проглядывали звезды, накинулась на созвездие в форме воздушного змея, название которого я никак не мог выучить, и принялась царапать, рвать, хватать и заглатывать. Не прошло и нескольких мгновений, как на месте неба и звезд оказалась лишь пульсирующая пустота, режущая глаз, если смотреть на нее в упор.

Я был обычным ребенком. То есть я был эгоистом и несколько сомневался в существовании того, что «не-я», зато верил, твердо верил, непоколебимо, что важнее меня нет ничего на свете. Ничего важнее, чем я сам, для меня не существовало.

Но даже и так я понимал, что происходит у меня на глазах. Голодные птицы собирались — нет, уже разрывали этот мир, полностью уничтожая его. Еще немного — и мира не будет. Мама, папа, сестра, мой дом, одноклассники, мой город, дедушки, бабушки, Лондон, Музей естественной истории, Франция, телевидение, книги, Древний Египет — из-за меня все это исчезнет, и на их месте ничего не останется.

Я не хотел умирать. Вдобавок я не хотел умирать, как Урсула Монктон — от острых когтей и клювов непонятно каких существ, у которых, может, даже ног и лица не было.

Я вообще не хотел умирать. Поймите.

Я отпустил руку Лэтти Хэмпсток и помчался изо всех сил, зная, что помедлить, даже притормозить — значит передумать, а это хуже всего, и спасти свою жизнь.

Далеко ли я убежал? Думаю, нет, не дальше, чем обычный ребенок.

Лэтти Хэмпсток кричала мне остановиться, но я все бежал по земле, где каждая травинка, каждый камешек на проселке, каждая ива и куст лещины светились золотом, бежал навстречу темноте. Я бежал и ненавидел себя за то, что бегу, как ненавидел себя, когда прыгнул с вышки в бассейн. Я знал, что отступать некуда, что в конце наверняка будет больно, и я знал, что за этот мир я готов отдать свою жизнь.

Они поднялись в воздух, эти голодные птицы, когда я бросился к ним, — совсем как голуби. Они стали носиться, кружиться — мрачные тени в ночи.

Я стоял в темноте и ждал, что они накинутся на меня. Ждал, что их клювы вонзятся мне в грудь, и они сожрут мое сердце.

Я стоял так, наверное, секунды две, а казалось, целую вечность.

И оно случилось.

Что-то обрушилось на меня сзади и повалило в придорожную грязь лицом. Искры посыпались из глаз. Земля врезалась в живот, и у меня перехватило дыхание.

(Тут возникает фантомное воспоминание: неясное мгновение, мутное отражение в колодце памяти. Я знаю, как себя чувствуешь, когда могильщики забирают сердце. Когда голодные птицы, эти огромные пасти, разрывают тебе грудь, хватают сердце, которое еще бьется, и пожирают его, стремясь добраться до того, что в нем спрятано. Я знаю, каково оно, словно это и вправду было частью моей жизни, моей смерти. А потом память проворно кроит все и перекраивает, и…)

Послышался голос: «Идиот! Не шевелись. Лежи смирно», — он принадлежал Лэтти Хэмпсток, а я, если бы и захотел, все равно бы не смог шевельнуться. Она навалилась сверху, и веса в ней было больше моего; она прижимала меня к траве, к влажной земле, и я ничего не видел.

Зато чувствовал.

Я чувствовал, как они бросаются на нее. Она держала меня, создавая живой барьер между мной и всем остальным миром.