rain_dog - Летучий корабль

И это как озарение… я вдруг совершенно ясно понимаю, что он собирается сделать. Я не могу ошибиться. Сейчас он вольет в меня сонное зелье, и через несколько минут я провалюсь в сон. А он сотрет мне память. Все. И когда я встречаю его взгляд, я понимаю, что это действительно так. Что он уже все решил. И ничто не заставит его изменить это решение. Заставит меня забыть, никогда больше не дотронется до меня, а когда я проснусь, вновь невинный и ни о чем не подозревающий, он придумает для меня новую лживую сказку, слушать которые я так люблю. Одну из тех, что они рассказывали мне всю мою сознательную жизнь.

То ли ужас, копившийся во мне весь этот день, все же прорывается наружу, то ли отчаяние затопило все мое существо настолько, что я больше не могу держать себя в руках, но я умудряюсь извернуться, сбросить его руку, высвободиться, мне даже удается чуть приподняться, хотя веревки режут мои запястья так, что, кажется, сейчас беспрепятственно войдут глубоко-глубоко под кожу.

- Нет, — ору я ему в лицо, — не смей!

Почему я не позволил ему сделать это тогда? Я не знаю. Что было такого ценного в воспоминаниях о том, как он поступил со мной, что я так стремился их сохранить? Но в тот момент мне кажется, что это какая-то невидимая грань, что, перейди он ее, что, позволь я ему сделать то, что он собирался — и я окончательно перестану быть человеком. А он ничего не отвечает мне, он очень близко сейчас, так близко, что я даже могу различить выражение его глаз — он совершенно закрыт, недоступен. Он не хочет слышать меня. У него в руке палочка. Достаточно одного слова. Вернее двух, ведь именно их надо произнести для того, чтобы наложить на меня заклятие оцепенения. И потом напоить меня зельем. И лишить воспоминаний. А наутро я даже не смогу вспомнить о том, что было. Такой вот стойкий оловянный солдатик, готовый к новым свершениям. Зачем ты хочешь помнить о том, как он насиловал тебя, Поттер? Тебе же будет проще. Это не те картинки, которые складывают в альбомы. Но я почему-то знаю — так нельзя. А в его глазах ни тени сомнения. Он уже вынес приговор. И мне, и себе.

- Ты не можешь, — говорю я, чуть ли не срываясь на крик, — ты не сделаешь этого. Вы все всю жизнь только и используете меня. Со мной можно делать все, что угодно — обманывать, отправлять умирать, делать красивые колдографии для Пророка. Посадить в тюрьму, вытащить из нее, оскорблять, попрекая спасением, о котором я не просил. Избить на глазах у всех. Притащить сюда, как игрушку, взять, как дешевую шлюху, не снимая штанов. А потом просто стереть мне память — ведь я могу еще на что-нибудь сгодиться.

И я все время вижу его глаза напротив своих — и в них ничего не меняется. И я продолжаю, но я уже не помню, что я говорю ему, захлебываясь, то переходя на крик, то чуть ли не шепчу, потому что голоса мне не хватает. Что меня можно лишить всего, давая взамен малые крохи того, что посчитаешь нужным… Я, правда, не помню. Просто в какой-то момент я чувствую, что силы покидают меня. На этот раз все и окончательно. Уходят, не прощаясь. И сумеречные тени, что до этого робко прятались по углам, подступили сейчас так близко, что готовы вобрать меня, скрыть, унести собой… пускай. Я откидываюсь на подушку и закрываю глаза. Я не стану смотреть, как он сейчас поднимет палочку, чтобы нацелить ее на меня и произнести Обливиэйт. Я почему-то представляю себя сейчас нелепой, слепленной из глины фигурой, нет, не колоссом, просто неудачно созданным несуразным големом, которому суждено рассыпаться грудой черепков от заклятия чародея. И тогда тьма и тишина смогут принять меня, чтобы я стал их частью.

Негромкий стук, как будто что-то аккуратно ставят на стол рядом с кроватью. И то, что происходит потом, представляется мне совершенно невероятным. Он целует меня, совсем легко, нет, не в губы, наверное, думает, что я сейчас стану сопротивляться. Просто легко дотрагивается до кожи на животе, мягко, словно боясь спугнуть меня. И в этот момент я понимаю, что меня бьет дрожь, причем уже, видимо, давно, а он осторожно кладет ладонь на мою острую коленку, и я ощущаю тепло его руки и холод, холод моего собственного тела. Я замираю, окончательно перестав понимать, что со мной происходит.

- Гарри, — шепчет он, — Гарри, успокойся…Я ничего тебе не сделаю…

Я уже готов открыть рот и сказать, что и не надо — уже все сделал, но что-то удерживает меня. К тому же я и не успеваю — он уже касается моих губ, теребит ранку на нижней, слизывая выступающую кровь. Он целует меня с такой безумной и безнадежной нежностью, будто бы нам обоим осталось жить всего несколько секунд, будто это последнее, что мы можем сделать до того, как смерть заберет нас. Наверное, для него это всегда и было именно так… И я не сопротивляюсь, такая мысль даже не приходит мне в голову. Я позволяю ему целовать меня, сам не знаю, почему. Правда, у меня нет этому никакого объяснения. Почему когда я чувствую, как его язык проникает все глубже, касается неба, когда он целует открытые, такие уязвимые сейчас подмышечные впадинки, когда его руки обхватывают меня, скользят по ребрам, по животу… Почему я не протестую, не пытаюсь сбросить с себя его горячее тяжелое тело? Может быть, раз я только что просил его о том, чтобы он не стирал эти страшные утренние воспоминания, в них есть что-то такое, с чем я не готов расстаться? И это в какой-то мере дает ему право и на то, что он делает сейчас. Я чувствую только вишнево-миндальный вкус его губ, запах моря, соли, ветра и солнца, которым, кажется, пропиталась кожа пиратского капитана.

- Развяжи меня, — говорю я ему, потому что у меня нет сил сказать что-то большее.

- Гарри, не бойся, не думай ни о чем, — шепчет он мне, освобождая меня, тут же перехватывает мои запястья, разминая их, целуя…— Значит, не снял джинсы…?

Я просто сошел с ума, теперь я готов признать это окончательно и бесповоротно. И хотя я еще почти не ощущаю своих рук, мне кажется, тысячи крохотных иголочек щекочут изнутри мои пальцы и ладони, мне отчего-то хочется прикоснуться к нему. Чтобы ощутить тепло. Чтобы забыть обо всем…

- Почему? — выдыхаю я.

- Что почему? — спрашивает пират, не отрываясь от моих искусанных разбитых губ.

- Почему ты? — я не могу сказать что-либо более связное. — Почему я?

- Я не знаю.

Его руки, мокрые волосы, задевающие горошины сосков. Целует меня, спускаясь все ниже, губы, осторожно касающиеся узенькой дорожки волос на моем теле. Когда я чувствую, как его пальцы оказываются внутри меня, я просто бездумно подаюсь ему навстречу, потому что… потому что это оказывается сейчас единственно возможным. Будто это уже давно, нет, всегда должно было быть именно так. Не думай ни о чем… И когда он входит в меня, я слышу его сдавленный стон, и все это настолько невероятно… Ночь накрывает нас, стирая все, что было при свете дня. Только пусть он не прекращает целовать меня, только пусть не разрывает кольца своих рук. Будто весь мир вдыхает и выдыхает сейчас в одном ритме с нами, словно прилив и отлив. Внутри меня бьются волны, поднимаясь все выше и в то же время, не неся в себе ни малейшей угрозы. А он, он, тот человек, который, казалось бы, даже не знал до этого момента, что у меня есть имя, исступленно шепчет его сейчас: