Макс Далин - Убить некроманта

Он вскочил и прижался спиной к кладбищенской ограде. Он не смотрел на юных вампиров Оскара, которые вышли из тени памятников и встали вокруг гвардейским оцеплением, он смотрел на меня.

Я ждал, что он скажет, — и Квентин не заставил себя долго ждать:

— Вы, государь, — выдохнул он, — позор Междугорья, позор своего рода, позор нашей короны! И если вам служат Те Самые, то на моей стороне — Господь!

— Да, — говорю, — я знаю. А что-нибудь поновее и поконкретнее?

— Вы превратили страну в ад! — говорит. — Вы стервятник! И вы — развратный монстр! Вам мало гниющей плоти, Дольф, вы посягнули на честь невинной девушки! За это мало смерти.

Его компания восхищенно внимала и смотрела на него, как на хоругвь Святого Ордена. А я сказал:

— Квентин, твоя невеста — девка. Я не отнимал, она отдала.

Он дернулся ко мне, а мертвецы швырнули его обратно.

— Не смейте! — выкрикнул он. — Вы лжете, подло лжете! Какая женщина отдаст вам добродетель по доброй воле?! Вы — урод, от вас разит дохлятиной, ваша свита — твари Сумерек! В вас нет ничего человеческого! На вас не польстится и старая солдатская шлюха!

Я пожал плечами.

— У меня не было солдатских шлюх, — говорю. — Но твоя невеста польстилась. И именно на это — на уродство, на дохлятину и на тварей из Сумерек. Потому что ей это нравится. Подумай, чью честь ты пытаешься защитить.

У него слезы брызнули от злости и бессилия. Мне было жаль его, правда жаль. Я знал, что опять ничего не выйдет. И знал, что он не доживет до утра. Я тоже чувствовал бессилие и злость. А он кричал:

— Все это ложь! — и задыхался от ярости. — Вы — подлец! Вы напрасно пытаетесь оправдаться!

— Да я не оправдываюсь, — сказал я. — Я хочу спасти тебя.

Но он не расслышал — или у него это в голове не умещалось.

— Ты себя не спасешь! — И все. — Тебя все ненавидят! Ты — ядовитая гадина, которую пора раздавить!

Я зря его слушал. Если бы клан Оскара не следил за пленными, я получил бы во время Квентинова монолога кинжал под ребро от его рыцаря. Маленький вампир удар перехватил — человеческой реакции с реакцией неумерших не сравниться. А владелец кинжала сжал кулаки от досады.

— Возмездие тебя все равно не минует! — заорал Квентин. — Я найду способ…

Не найдешь, подумал я. Я понимаю все. Я понимаю, что ты не виноват. Что тебе не повезло с невестой. Что тебя отучили слушать и думать. Что ты не можешь поверить некроманту. Что ты, в сущности, очень славный мальчик. Я понимаю.

Но это не спасет тебя. И не избавит меня от необходимости…

Ты хотел ударить меня в спину. Я пользуюсь правом сильного. Я — именно то, что ты говорил.

Единственное, что я сделал для них, — это прибавил скорость удара. Дар прошил их, как молния — воду. Одновременно. Надеюсь, они не успели ощутить боль и осознать смерть.

А потом я их поднял.

Их было девять. Еще теплые трупы, которые встали прекрасно. И больше им никогда не удавалось нарушить присягу. Вплоть до того самого дня, когда я уволил их со службы за слишком далеко зашедшее разложение.

Так что в ту ночь я все-таки сделал то, что собирался. А Оскар потом сказал мне:

— Ваше бесценное величество, мой дорогой государь, если вы позволите твари из Сумерек дать совет, которому вы, безусловно, не обязаны следовать, — не стоит долго беседовать с врагом перед тем, как убить его. Такие беседы, благороднейший государь, конечно, делают вам честь, но ваш покорный слуга чрезвычайно опасается, что во время подобного разговора враг особенно подлый может выбрать момент для предательского удара.

И он снова был прав, зануда!

А следующим утром я послал за Беатрисой гвардейцев.

Обычно я щадил нервы своих подданных, даже если эти подданные подозревались в чем-нибудь нехорошем, и отправлял за ними живых. Но за Беатрисой я послал мертвых.

Конкретно — бывшую Квентинову свиту. Я знал, что за этим последует, но не мог отомстить иначе.

Ее привели под конвоем, а ее родня и родичи Квентина прибежали следом. Сами. В ужасе, скорби, злобе — весь этот список. И отец Беатрисы выкрикнул с порога приемной:

— Вы не человек, а чудовище, государь! У вас нет сердца!

— Спасибо, граф, — говорю, — я знаю.

Потом я выслушал, как меня проклинают их матери — сначала матушка Квентина, а потом — Беатрисина. Бессмысленно перебивать женщин, которые решили выговориться. И бессмысленно вырывать кусок изо рта Тех Самых. Так что я дослушал до конца. И двор — тоже.

А когда они перестали орать, я сказал:

— Господа, довожу до вашего сведения, что эта девка своей ложью заставила тех, кем были раньше эти трупы, предать корону и пойти на подлость. И они лишились жизни и посмертного покоя из-за того, что поверили ей. Фактически она отправила их на смерть.

— Это неправда! — вякнул ее батюшка.

— Это правда, — говорю. — Девка не любила своего жениха, пока он был жив. Если я разобрался в твоих пристрастиях, в таком виде он должен нравится тебе больше, Беатриса?

А Беатриса на меня смотрела без малейшей тени страха — в ярости. Она бы меня удушила своими руками, с наслаждением. Она меня ненавидела, дико ненавидела, а я поражался, как я мог ее настолько хотеть. Она прошипела:

— Решил уничтожить все благородство в Междугорье, король?

— О чем это ты, Беатриса? — спрашиваю. — Где ты благородство увидела?

— Хочешь убить меня, а потом забавляться с моим трупом? — говорит. И в этот момент делается почему-то ужасно похожа на Розамунду.

— Нет, — говорю. — Приговор. За измену короне и косвенную вину в смерти девяти дворян упомянутая девка осуждается на вечное пребывание в монастыре Блаженной Нормы, в келье, на положении узницы, до конца жизни, а посмертно — на монастырском кладбище. Все. Увести.

И никого больше не стал слушать.

Я знаю, что потом обо мне говорили, будто я заставил бедняжку искупать мой собственный грех. И что я убил благороднейшего юношу только за то, что он вступился за поруганную честь своей несчастной возлюбленной. Но я больше ничего не стал объяснять, потому что объяснять бесполезно.

И я больше никогда ее не видел. И не хотелось. А труп Квентина некоторое время мне напоминал о важной вещи — нельзя обольщаться.

И без толку верить.

Носить корону легче и приятнее, чем править. Поэтому мой отец и выбрал первое, а не второе. Работа правителя тяжела, грязна и неблагодарна. Спокойных дней нет. Честных вассалов нет. Порядка нет и никогда не будет. Это все, что я понял, когда корона наконец оказалась на моей голове.

То лето, помню, выдалось урожайным: хлеба налились в четверть, и было очень много отменных яблок. К сентябрю яблони к земле гнуло. Просто золотые яблоки, с кулак величиной, — и все Междугорье пахло яблоками. И потом уже никогда не варили такого сидра и такого яблочного эля, как в ту осень.