Гай Юлий Орловский - Ричард Длинные Руки - принц-регент

Он сказал зло:

— Никакой визитатор не узнает о Терце! Это тайна нашего Храма.

— Отец Кроссбрин, — ответил я мирно, — если вы не намерены сотрудничать в интересах следствия, мне придется обратиться к другим, а вас оставить под подозрением. О подписке о невыезде пока промолчим… Говорите, знают еще четверо? Полагаю, в их число входит также и аббат…

Он сказал резко:

— У аббата много своих дел, к тому же он стар, нужно уважать возраст!

— Уважаю, — ответил я. — Но, отец Кроссбрин, мы хоть и в Храме, но Храм в реальном мире. Если вы не ответите, мне просто придется расспрашивать других.

Он сцепил челюсти и некоторое время рассматривал меня с той злостью, что позволяет чародеям испепелять противника на месте. Я смотрел на него ангельски спокойно, мяч на его стороне поля, к тому же в сетке ворот.

— Я задал вопрос не случайно, — ответил он. — Если вы узнали о Терце, это значит, что-то случилось. Кто проговорился? Почему?

Я ответил с одобрением:

— Вы крепкий орешек, отец Кроссбрин. Никогда не сдаетесь, верно?..

— Вы не ответили, — произнес он сухо.

— Он сам мне сказал, — ответил я.

— Сказал?

Я широко улыбнулся.

— Все замечаете, да?.. Не сказал, а сообщил.

— Как?

— Да просто написал имя в воздухе, — ответил я. — Достаточно было проследить за его пальцем, даже рукой.

— Как он выглядит? — потребовал он резко.

— Высокий, — ответил я. — Худой. Плечи очень узкие, сутулится, даже горбится… Тонзуру не рассмотрел, то ли ее нет, то ли волосы отросли. У призраков могут расти? Ногти вроде бы растут… Правда, у мертвецов.

Он тяжело вздохнул, плечи и грудь опустились. Лицо потеряло жесткость, а в глазах впервые увидел растерянность.

— Да, — проговорил он упавшим голосом, — описание… подходит. И почему он… вдруг?

— Вы сами ответили, отец Кроссбрин, — сказал я неприятным голосом. — Что-то случилось неладное. Или вот-вот случится.

— Но почему… вам? Постороннему?

Я ответил тем же тоном:

— Думаю, догадываетесь тоже.

Он тяжело вздохнул, было видно, как торопливо собирает достоинство, величавость, прилаживает на лицо невозмутимую надменность, а взор делает орлиным, наконец сообщил мне обычным холодным голосом:

— Я переговорю с братьями. Всего доброго, брат паладин. Да, кстати…

Я спросил хмуро:

— Ну?

— Брат паладин, — спросил он, — вы кому-нибудь уже говорили об этом… призраке?

— Пока нет.

— И не говорите, — распорядился он величаво. — До выяснения.

— Какого выяснения? — поинтересовался я.

— Совет вынесет решение, — ответил он милостиво, — как реагировать. А пока просто забудьте о нем. Когда придет время, я сообщу.

Я проводил его оценивающим взглядом. Даже не поблагодарил, гад, за ценную, а может быть, и сверхценную информацию. Само собой разумеется, все должны служить ему, а только через него — Господу. А как же иначе?

А тебе покажу, сказал я мысленно, как бывает иначе. Еще как бывает.

Вернувшись к своему списку, почти сразу наткнулся на одно приметное имя: брат Целлестрин. Вот что значит на некоторое время отстраниться от проблемы — тогда она, обиженная невниманием, сама подскажет решение.

Так бы мог и не заметить, но это тот, который начал творить чудеса святости, так вот его имя я обнаружил в центре трех кружков.

Сердце забилось чаще, кровь бросилась в голову, я ощутил, что, похоже, наконец-то напал на след. Надеюсь, не ложный…

Еще день, имя брата Целлестрина обнаружилось уже во всех пяти кружках. Я подпрыгнул, убрал карту и ринулся разыскивать брата Целлестрина.

Он во дворе, впрягшись в упряжку вместе с быками, хрипя и выкатывая глаза на покрасневшем от напряжения лице, тащит с ними огромную каменную глыбу в сторону ворот.

Его босые ноги с посиневшими от холода ступнями погружаются в рыхлый истоптанный снег, а сам он, худой и восково-бледный, с силой натягивает широкий ремень на груди, помогая животным тащить глыбу.

Я ухватился за постромки, помог быкам и самоотверженному монаху дотащить плиту до места, а когда брат Целлестрин сбросил упряжь и в бессилии опустился на покрытый инеем камень, я настойчиво заставил его подняться, пока не простудил простату, и повел, почти понес, в сторону распахнутых ворот здания.

— Рвение твое, брат, весьма, — сказал я, — но если так истязать себя в черной работе, на белую может не остаться сил.

Он слабо улыбнулся.

— Да, но… нужно напоминать себе о смирении.

— Благая мысль, — согласился я. — Брат Целлестрин, ты приставлен к рыбным садкам, если не ошибаюсь?

Он кивнул.

— Да. Я люблю разводить рыбок.

— Замечательные рыбки, — согласился я. — Вчера одну съел, маленькую такую, фунтов в семь, до сих пор отдышаться не могу. А оранжерея?

— Там достаточно братьев, — ответил он, — которые любят работать в саду.

— Но ты там бываешь?

Он кивнул.

— Я с ними дружу, но дело в том, что у меня с садами все налажено, потому я иногда иду помочь там, где могу.

Я кивнул в сторону двора.

— Как там?

Он улыбнулся с неловкостью.

— Из меня неважный каменщик, но тащить, подать или принести все-таки моего умения хватает.

— Понятно, — сказал я. — В рудниках и шахтах тоже помогаешь?

— В меру своих сил, — ответил он застенчиво.

— Ты очень хороший человек, — сказал я с чувством, — только не изнуряй себя так уж слишком! Храму и монастырю понадобится вся твоя мощь.

— Спасибо, брат паладин, за добрые слова, — сказал он. — Буду молиться за тебя.

Я вернулся к себе изрядно поколебленный в своих предположениях, но все же одна полусумасшедшая мысль не дает покоя.

Темная тень появляется везде, где бывал брат Целлестрин.

Еще три дня я собирал информацию, на этот раз уже сильно сузив поиск. За это время никто не погиб, хотя все мы страшились, что темная тень продолжит нападать все чаще и с большей кровожадностью.

О Терце никаких известий, Кроссбрин тоже исчез, то ли не желает попадаться мне на глаза, то ли ведет сложные переговоры с остальной четверкой, которой доступна некая тайна об этом призраке.

Дважды наведывался брат Жак. Вовсе не по делу, а так просто, он чувствует понятную симпатию к человеку своего роста и сложения, а также, как он понимает, способному легко и без душевных терзаний дать в зубы любому, кто встанет на дороге.

Оба раза я угощал его вином, потом коньяком, что Жак принимал с великим энтузиазмом и жалел, что брат Целлестрин может создавать только простое монастырское, слабое и кислое, однако и того не делает, разве что на общей трапезе в присутствии аббата.

Когда я услышал жалобу во второй раз, в голове что-то громко щелкнуло. Я хлопнул себя ладонью по лбу, звук получился смачный, как будто ударил толстую женщину по тугой жопе, но зато не услышал привычный медный звон, что уже радует — становлюсь мыслителем.