Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

Тут в основании башни раскрылась дверца и показался кравчий Пуща Тюмень, седобородый старик со встревоженными, колючими глазами. Он узнал Юлия, и вмиг стала ему понятна вся эта катавасия на площади перед башнями. С нестарческой прытью Пуща устремился назад к дверце и скрылся за нею — заперся в башне, оставив подчиненных без руководства.

— Я — великий государь и великий князь Юлий! — кричал княжич, словно заколачивая слова. — Кто посмеет сопротивляться, будет уничтожен! Я беру власть! — он дал им время уразуметь и это, чтобы потом заключить: — Кто начальник воротной стражи?

— Я, государь, — отозвался после заминки кто-то из кольчужников.

— Назначаю тебя начальником над стражей Крулевецких ворот! — сказал Юлий.

— Слушаюсь, государь, — отвечал кольчужник. Юлий толком не разобрал, кто это был — тот человек, который стал дважды начальником одних и тех же ворот.

— Да здравствует великий государь Юлий! — раздался вопль. Его поддержали жидкие, разрозненные голоса, тогда как кучки жавшихся к стенам горожан, случайных ротозеев или обитателей ближних домов глазели на происходящее скорее с ужасом, чем с восторгом.

— Государь! — нетерпеливо торопил Пест. — Пора.

Нужно было распорядиться насчет охраны ворот, вызвать оставшихся в предместье людей и послать гонцов к Чеглоку. Все это Юлий исполнил и приказал:

— Вперед!

Имея за собой десяток всадников и столько же пеших воинов, Юлий двинулся на столицу. Откуда-то со стороны земства мутным валом вздымался шум голосов и спадал: «а-а-аствует… а-а-тополк! Ура-а!».

Опять приходилось сдерживать лихорадку, потребность пустить коня вскачь и помчаться по криво шатающимся улицам напропалую — навстречу мечам и копьям, победе или ничтожеству, все равно куда! Усилием воли Юлий сдерживал себя. Нужно было собрать и увлечь за собой толпу.

На полупустынных улицах он с немногими своими приспешниками распространял волнение. Быстро передавалась весть, и новый клич «Юлий!» хотя и не поднимался в голос, придавленный подавляющим рокотом «а-а-а-олк!», но переходил из уст в уста. Люди являлись неизвестно откуда, покидали дома, бежали из переулков, и скоро неширокая улица была забита от края до края. Порядочные уже толпы, десятки, сотни горожан двигались вслед за Юлием и предшествовали ему, сколько было видно до ближнего поворота. Только и слышалось: Юлий здесь, да, он тут — вот он! Юлий идет!

Прорвалась к Юлию истощенная оборванная женщина с гривой рассыпанных волос, с изможденным горячечной страстью лицом. Она схватилась за стремя и пошла рядом, повторяя:

— Спасите нас, государь! Спасите! Так больше нельзя! Я не могу! Спасите!

Бог знает, что она имела в виду, но исполненные жгучего чувства слова ее пронизывали толпу, отзываясь дрожью.

— Да здравствует великий государь и великий князь Юлий! — остервенело вскричал кто-то, и словно прорвало, толпа взревела, перекрыв далекий грозовой гул: а-а-олк!

Цепко сжимавшая стремя женщина вскидывала на Юлия черные блестящие глаза, и сам он, взвинченный сверх меры, нагнулся поцеловать ее в лоб, поймал на ходу губами висок и бровь. Через мгновение женщина разрыдалась, кинувшись обнимать колено. И что-то горело в груди Юлия нестерпимым зноем, вызывая яростное желание скакать навстречу грядущему — что было совершенно невозможно в запрудившей улицу толпе.

— Юлий! Юлий! Юлий! — раскачивала толпа клич.

— Великая Нута! — прорвался крик, такой неожиданный, одинокий и почему-то задорный. И это подхватили:

— Нута! Нута! Нута!

Чернявый юноша размахивал над головой волынкой — нечто похожее на вымя с болтающимися на нем трубами — и раззадоривал:

— Нута! Нута! Ура-а!

— Ура-а! — откликался народ и снова: — Юлий! Юлий! Юлий!

— Да здравствует великая государыня и великая княгиня Нута! — вопил свое юноша с волынкой, но голос его терялся в общем стонущем реве. — Да здравствует замечательная женщина! — орал волынщик, ни на кого не обращая внимания. — Самая маленькая государыня в мире! Самая отважная княгиня во всей Словании! Самая славная малышка среди всех прыгающих с неба принцесс!

Бросив поводья, Юлий закрылся ладонью. Горячечные рыданья без слез сотрясали его, он стиснул зубы и встряхнул головой, чтобы возвратить себе самообладание.

Оно было ему крайне необходимо. Улица распахнулась на запруженную людьми площадь, где вопили расстроенно и вразнобой, словно крик в последнем усилии распадался: Свято-полк!..

И стихло безбрежное море народа.

Похожее на шелест лесной листвы безмолвие… Сотенные толпы, что вливались на площадь вместе с Юлием, вторгались в другие, смятенно притихшие толпы, текли завихрениями, толчеей, образуя поток, который замедленно продвигался туда, где высились над простором голов ярко наряженные всадники и две кареты с навесами на столбах.

Юлий остановился, отделенный от Святополка полусотней шагов и бесчисленными обратившимися к нему лицами.

Святополк обрядился в венчальный кафтан прадеда Святовита и в прадедовский же венец — усыпанную драгоценными камнями шапку, круглую, с меховым околышем. Длинный, до пят, жесткий и тяжелый от золотого шитья, прадедовский кафтан стоял на тщедушном Святополке колоколом, придавая ему значительность. Впрочем, рукава венчального кафтана были длинны для недавнего государя. И когда он в неприятном изумлении уставился на некстати явившегося братца, унизанные перстнями пальцы поджались и совсем пропали, пугливо втянулись в обшлага.

Обок со Святополком в большой открытой колымаге с навесом на столбах стояли наряженные в бледно-розовое и голубое молоденькие княжны Рада, Нада и совсем маленькая Стригиня. Пятна черного в их наряде напоминали о не прошедшей еще скорби по вчера умершему отцу.

Середину просторной, что речное судно, запряженной восьмериком колымаги, где поднялся торчком между розово-голубых сестер вызолоченный Святополк, занимали две уемистые бочки, содержимое которых и вызывало оживление на десятки шагов вокруг.

— Юлий! — словно спохватившись, вскричала державшая стремя женщина. — Да здравствует великий государь Юлий!

Взвинченный крик этот подхвачен был десятками глоток, но народ молчал. Занимавшие Соборную площадь толпы — это и был весь город, столица и, стало быть, народ. Пятьдесят, а может, сто, двести тысяч человек! Хватающий сердце клич «Юлий!» терялся на просторах площади, едва докатываясь до стоявших по разным концам земства и соборного храма Рода Вседержителя, который почитался самым большим зданием страны и все равно не мог покрыть предвечерней тенью половины занятого народом поля.

Жидкий крик вздымался и пропадал, как ушедшая в песок волна. Площадь безмолвствовала, и приверженцы Юлия притихли, смущенные этим грозовым молчанием.