Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

И остановился, в отчаянии сознавая, что все не то и не так. Святополк умел говорить хорошо и складно, умел говорить долго — нужно было только, чтобы его почтительно слушали. Сейчас он дрожал, ничтожный и жалкий перед необъятной мощью людской громады. А рядом, выматывая душу, прощались с жизнью, голосили три обезумившие, ни на что не годные дуры!

— Гони! Пошел! — вскричал Святополк и двинул кулаком в толстый кучерский зад.

— Куда?! Господи! — возроптал кучер, теряясь от необходимости возражать государю. Испуганная ряха его выражала готовность повиноваться, но руки, подбирая вожжи, тряслись. Не говоря ни слова, Святополк несколько раз — злобно и часто — ударил жирную бесчувственную спину.

— И-эх! Прости, господи! — взмахнул кучер кнутом, зажмуриваясь, чтобы не видеть застрявших в долгой, на сорок шагов упряжке людей, и огрел — лошадей и народ без разбора.

Сидевшие на каждой второй паре вершники ощущали тесноту своими коленями и не смели погонять, но обеспокоенные лошади, давно уже приседавшие, прядавшие ушами, рванули вразнобой, возбуждая друг друга ржанием и храпом, — упряжка дернулась. Кто-то вопил, что-то трещало и хрустело. Ошалев от ужаса, вершники быстро остервенели и пустили в ход плетки — под общий, сплошной стон колымага тронулась, дергаясь и вздрагивая. Она не продвигалась — продавливалась, медленно и жутко, толчками продиралась сквозь живое тело толпы.

Вопила уже вся площадь, по окраинам подавались врозь, разбегаясь; возникшие в толпе прослабины перемежались сгустками давки. Кучер и вершники лупили плетками, ничего не разбирая.

И тут нашелся молодец, который выдернул из задней оси чеку. Дергано продвигавшуюся колымагу поволокло почему-то боком, довольно скоро огромное колесо с широким железным ободом, в котором торчали шляпки гвоздей, перекосилось и вот — соскочило. С треском колымага накренилась, поставленные на ковер многопудовые бочки серебра и золота скользнули, проломив ограждение. Всё посыпалось: бочки, хлынувшие из них монеты, ковры, едва успевшие взвизгнуть княжны и великий государь Словании, Тишпака, Межени и иных земель обладатель Святополк — теряя венец и голос.

Это крушение не остановило давки, а придало ей новый размах и ожесточение.

Полновесного золота и серебра оставалось в бочках еще больше половины. Солнечные сколки червонцев и получервонцев, рыбья чешуя грошей плеснулись звенящими языками, рассыпались по сбившимся комом коврам, по спинам и головам.

Весть о чуде распространилась. Возле подломленной колымаги в невообразимой куче деревянной щепы, ковров, юбок, бочек и спутанных конечностей деньги гребли горстями! Впавший уж было в малодушие народ обратился вспять, самые прыткие и скорые умом лезли напролом через перекошенную колымагу, облепив ее до последней крайности. Раздался зловещий треск. Цепляясь друг за друга гроздьями, и прыткие, и скорые без разбора ахнули — колымага подломилась, провалившись всей средней частью. Козлы запрокинулись, и съехал спиной вниз, в общую свалку, кучер.

Накрытый скособоченной крышей, Святополк подался назад, остервенело выдергивая себя из зацепившегося за гвоздь кафтана, и, наконец, выполз из кафтана вовсе — как змея из собственной кожи. Немедленно пришлось ему пустить в ход и локти, и ногти, и зубы — все, чем располагал. Извиваясь, великий государь бодал и брыкался, чувствуя каждое мгновение, что влекущая неведомо куда волна вот-вот опрокинет его на мостовую, не спросив звания и чина.

Ободранный, лишенный золотого кафтана и венца, он ничем не отличался от мужчин и женщин, молоденьких девушек и мальчишек, что отвечали ему пинками. Однако деньги нисколько не занимали Святополка, он пытался выбиться из толчеи вон. На ногах не устоял и, очутившись на коленях, получил по пальцам кованым каблуком, в отместку укусил чью-то тугую голень под задравшимся подолом — омерзительно противную в шерстяном чулке.

Отброшенный потом за переднее колесо колымаги, Святополк поймал нечто вроде чужих волос без головы — это оказался меховой околыш Святовитового венца. Озабоченный спасением, малокровный потомок Святовита сообразил все ж таки, что не лишним будет прихватить венец, раз он сам идет в руки, и пролез на карачках под необвалившуюся часть кузова. Здесь было достаточно просторно, чтобы собраться с мыслями, но недостаточно безопасно, чтобы на этих мыслях задерживаться. Перекошенный настил над головой потрескивал, колымага вздрагивала под тяжестью обвисших на ней людей и в непродолжительном времени обречена была обрушиться окончательно, похоронив под собой самые лучшие догадки и соображения Святополка, если таковые имелись.

Он сохранял еще достаточно разума, отваги и предприимчивости, чтобы оставить сомнительное убежище и отдаться превратностям взволнованного человеческого моря. Четверть часа спустя, помятый и задыхающийся, Святополк все еще держался на ногах, влекомый возникающими в толпе течениями. Последний всплеск страстей выплеснул его вблизи здания земства, где разредившаяся толпа оставляла достаточно простора, чтобы можно было пробираться в самостоятельно выбранном направлении.

Миновав открытую сводчатую галерею, никем не узнанный государь оказался на прилегающей улочке, но не мог приметить здесь ни одного значительного лица. Не видно было кольчуги или бердышей, сияющих доспехов витязя или пышных усов какого завалящего стражника на худой конец — ни единого стоящего человека, чтобы обременить его государственными заботами.

Близоруко оглядываясь, Святополк обнаружил, что сжимает в горсти сильно помятый венец, золотую Святовитову шапку с покривившимся шестилучевым колесом на макушке. Венец он водрузил на голову и тут же поспешно его сдернул, уловив взгляды подозрительных молодцев, у одного из которых был подсунутый за сумку на поясе, как бы припрятанный нож с грубой рукоятью. Святополк почел за благо упрятать венец на грудь под расхожий полукафтан монашеского покроя и быстро пошел вдоль закрытых и запертых лавок, потом резко (с рассчитанной хитростью!) нырнул в какую-то щель и побежал, заслышав шаги. И еще раз внезапно свернул, протиснулся и перелез, перелез и протиснулся, обдираясь о щербатые камни, сокрушая под собой трухлявые доски, оскальзываясь на облитом помоями косогоре.

Не встретив живой души, кроме крошечной, человеку по колено, грязной козочки, Святополк нашел-таки выход из вонючего дворика и очутился на улице. В удивлении перед полным безлюдьем, козочка обрадовалась Святополку и не отставала, бежала за ним с блеянием, пока не была отброшена вразумляющим пинком ноги.

Он остался один на покинутой и жителями, и жизнью улице. И так тих был его собственный вкрадчивый шаг, что слышалось обеспокоенное собственным стуком сердце и в ушах шумело. Никто не объявился и в прилегающем переулке. Город вымер. То была особая, невозможная среди бела дня неподвижность. Неподвижность ночи, когда обнаруживает себя потусторонний мир.