Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

В сенях перед Звездной палатой горел оставленный на лавке тройной подсвечник. Юлий затаился в глубоком портале двери, за которой хныкал Святополк и слышались ленивые возражения Милицы.

— Умоляю, матушка!.. Позвольте мне вас любить! — торопливо сказал Святополк, так что припавший к щели Юлий потерялся, переставая понимать, в каком это все смысле? Холодный ответ мачехи показал, что если Святополк и поминал любовь, то в самом общем, почтительном ее значении. Милица не заблуждалась на этот счет.

— Позволяю, Полкаша! — хмыкнула она.

— Ах, матушка, матушка! — жалобно отозвался Святополк. — Что ж такое вы изволите говорить?

— Вот ведь же давеча — исповедовался ты принародно. Облегчил душу. Ну, а мои грехи как? Бездны, Полкаша, такой нету, чтобы темные дела мои схоронить… Ты ведь, Полкаша, и в разум вместить не можешь, что такое, коли страсть крутит. Ох, Полка-аша… как это душно! Коли запал ты на человека… так бы и выпил его до дна! Весь мой… Сначала-то я хотела его извести, Громола, а потом уж… прихватило меня.

— Как можно, матушка? — ужаснулся Святополк.

— Да помолчи, коли не понимаешь. Громол… Молодое тело, горячий… И эта ненависть… Как сладостно он меня ненавидел в моих объятиях. Я соблазнила его в облике крутобедрой девки. В моих объятиях… как он честил эту шлюху Милицу! Грязными словами, последними самыми словами. Такого наслаждения я не знала — ни до, ни после. На каждое грязное слово я отвечала Громолу жестоким и жесточайшим поцелуем. Я терзала его… терзала… — глубокий, полнозвучный голос Милицы временами прерывался. — Я уморила его любовной истомой. Я убивала его взасос. И убила.

В висках Юлия стучала кровь.

— Неправда, неправда, — повторял Святополк.

— Напротив, Полкаша, правда, — холодно возразила Милица. — Я извела ваш род. Каждому свое. Кто чего заслужил. Твою мать Яну я убила тоской — наказала за счастье. Братцу твоему Громолу не простила отваги и убила его любовью. Отца твоего, великого государя Любомира Третьего, за неколебимую его глупость просто… тупо отравила ядом. А Юлий… как было стерпеть эту… самонадеянность. Казалось, он ни в ком не нуждается… Понимаешь?

— Нет, матушка, — через силу отозвался Святополк.

— И я подумала, красиво было бы извести его одиночеством. Это мне уже почти удалось… Но, видишь, — обстоятельства. В спешном порядке пришлось прихлопнуть малого обломком горы. Тебе, Полкаша, не будет ни яда, ни камня, ни любви. Не бойся, дурачок. Тебя я убью иначе.

— Как, матушка? — едва слышно прошептал Святополк.

— Тебя я убью правдой.

Святополк шумно и судорожно вздохнул.

— Правдой, Полкаша. Правды, Полкаша, тебе не вынести.

— За что же, матушка? — молвил он почти спокойно.

— За то, Полкаша, что бессмертие никому не дано. И величайшим волшебницам не дано. Всё даром. И утешения нету. Я чувствую ужасное бессилие… Как это тяжко… да… погружаться в безнадежную старость рядом с чужим счастьем и с чужой молодостью… Вот за это, Полкаша.

Юлий дернул дверь — она оказалась заперта. И постучал. В палате стихло. Потом Милица отрывисто бросила:

— Кто еще?

— Новости от Юлия.

Тишину за дверью можно было ощущать как полнейшую неподвижность. Замер и Юлий, остановив дыхание.

— Святополк, открой, — слабо и неуверенно сказала Милица.

Святополк заторопился, запор бестолково громыхал в его дрожащих руках. Юлий, напряженный и беспощадный, отступил на размах двери — не более того. И когда Святополк, изменившись в лице, сдавленно охнул, Юлий цепко придержал его и отстранил от входа.

— Кто там? — встревожилась Милица. Она не видела, что происходит.

На поясе Святополка болтался усыпанный самоцветами кинжальчик, Юлий походя выхватил его из ножен и больше уже не глянул на расслабленно отвалившего к стене брата.

В освещенной пустой палате с вытертыми на уровне плеч и поясниц стенами Милица сидела на престоле, занимая правое, мужское место. Тяжело облокотилась на поручень и скосила глаза в сторону входа.

И когда из дверного проема в толстой стене появился Юлий, она вздрогнула, метнувшись взглядом от кинжала к босым ногам. Потом замедленно выпрямилась, словно припоминая что-то. Но не побежала и не кликнула стражу. Карие глаза ее на постаревшем лице расширились и остановились, почти безжизненные…

И вдруг она передернулась почти судорожно, отчего сразу помолодела, обратившись прежней неувядаемой Милицей, какой всегда помнил ее Юлий. В нежном лице ее отразилось смятение, она вскочила, резво вспрыгнула на престол, словно Юлий казался ей крысой, — разве не взвизгнула.

Зеркального блеска жало в его руке сковало Милице взор, стеснило грудь. С усилием оторвала она глаза от клинка. Полные страдания и мольбы, глаза эти жаром обдали Юлия, у него коченели мышцы. Раздирая себя, прорывался он сквозь невидимые путы и, почти обеспамятев, с надрывом в сердце — а-а-а! — саданул под девичью грудь.

Птицей вскрикнула она под ударом — замерла, уставившись на торчащий пониже соска кинжал.

Неправдоподобно красная струйка крови тоненько выбегала на сверкающее железо.

— Какой ужас! — тихо сказала Милица, позабыв всех.

Но уже нельзя было удерживать жизнь неподвижностью. Женщина вздрогнула, сразу осев, хватилась за стену — и постарела лет на двадцать. И снова подогнулись ноги, новую четверть жизни она потеряла, опускаясь, — сверкнула в волосах седина. Напрасно цеплялась она за стену, пытаясь удержать оставшееся, — неотвратимо соскальзывала старуха к неотвратимой черте.

Вдруг, омерзительно заколебавшись, как медуза, обратилась она в дряхлую ведьму, ничуть не похожую на Милицу, рыхлую и толстую, в грубом черном наряде. Колдовское ожерелье из крошечных человеческих рук, голов и внутренностей на ее груди шевелилось, словно конечности и сердца эти, только сейчас отрезанные, были насажены на полную бьющейся крови жилу…

Рухнула, грузным ударом развалив под собой высохший трон Шереметов.

В обломках векового престола развалилась мертвая ведьма. Блеклые глаза ее не закрылись.

Отступив еще дальше — на шаг-другой, Юлий судорожно зевал.

Немощно придерживаясь стены, высунулся из дверного свода Святополк и спросил, приглядываясь к груде тряпья на том самом месте, которое еще недавно занимала вдовствующая государыня Милица:

— Это она?

Потеки крови на темных одеждах, на черных плитах пола казались грязными. Подергивалось в последних судорогах чудовищное ожерелье.

— Ты ее убил? — прошептал Святополк. Он узнал рукоять своего кинжала, но ничему не верил.

Настороженно тронул покойницу башмаком и тотчас же отступил, ожидая, что колдунья ощерится. Смелее пнул и еще — распаляясь. С грудным стоном, с бессвязным бормотанием на трясущихся губах принялся он топтать мертвую. Несколько раз успел ударить вялое, но неподатливое тело, прежде чем Юлий оттащил брата.