Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

«Я жду. Пославший меня ждать не будет.

Ананья».

Она уставилась в раскрытый лист, словно не в силах была уразуметь двух исписанных ясным и жестким почерком коротких строчек. Скомкала лист и тут же принялась разглаживать бумагу заново. А потом вскочила и порывисто бросилась за борт в сине-зеленые волны сложенных горами подушек.

Ныряльщицей расстроенная и угнетенная Зимка показала себя неважной: неловко плюхнулась в пуховую пучину и не успела оправиться, как вышедшая из равновесия ладья неспешно поддала ее сзади. Отчего она снова ушла в подушки, на самое дно, где едва не задохнулась от досады.

Стон ее отозвался топотом босых ножек: тонущей государыне на подмогу бросились из смежной комнаты девушки. Наряженные собственным Зимкиным умыслом под пугливых купальщиц, они придерживали на бегу ничем не закрепленные полотнища тонких тканей — единственное их одеяние, не доставлявшее, однако, ни потребной для плавания свободы движений, ни уверенности в себе, на какую вправе рассчитывать вполне одетый человек.

Зимка поднялась прежде, чем переполошенные девушки успели выказать свое усердие.

— Кто здесь был? — спросила она вздорным голосом и показала зажатый в руке листок.

Пугливые купальщицы беспомощно переглядывались.

— Я узнаю, и всем станет плохо! — продолжала Зимка, не прибавляя ясности.

Бог знает, почему они так обомлели! Зимка еще никого не придушила и не прибила и, уж конечно, не сожгла никого волшебным искренем, владение которым приписывала ей молва. Но девушки сделались у нее безгласными. И это доставляло Чепчуговой дочери порочное удовольствие, вызывало желание довести их до слез, а потом простить.

— Государь! — воскликнула тут, оглянувшись, тоненький подросток Арина — не сдержала радости и испуганно осеклась. Еще миг, и, повинуясь безмолвному знаку госпожи, девушки кинулись вон.

Пока одетый в светлое Юлий пробирался завалами подушек, Зимка успела овладеть собой, уронила записку Ананьи, а потом, проваливаясь в пуховых волнах, потянулась навстречу любимому — и телом, и руками. Юлий вспыхнул вопреки искусственно напущенной на себя сдержанности, улыбнулся благодарно и щедро. Они сплелись.

— А ты давно встал? — с нарочито оскорбительным спокойствием спросила Зимка, когда затянувшиеся объятия грозили уже чем-то выходящим за пределы благоразумия. Роковая записка, утерянная среди подушек, леденила и чувства ее, и мысли.

Она рассчитала верно: достаточно было нескольких безразличных слов, чтобы Юлий утих, отстранился, действительно уязвленный. Зимка высвободилась.

Двойная победа над Юлием — и так, и эдак! — доставила ей, однако, не много радости. Зловещая писулька Ананьи отравила все, и Зимка колебалась, не зная, впутывать мужа в это дело или нет. И как далеко можно зайти в признаниях, чтобы не обнаружить давно уж, казалось, прерванную связь с Рукосилом? И можно ли верить Ананье, что Рукосил в дряхлом обличье Лжевидохина все еще жив? Лжевидохин, которого она оставила при смерти почти год назад, уверенная, что чародей, подаривший ей Золотинкин облик, не протянет и нескольких дней… Не затевает ли Ананья и собственную игру? Сколько могла, Зимка уклонялась от неприятной и опасной встречи. Но не проще ли уступить?

— Да, в самом деле! — спохватился Юлий. — Пока ты спала невинным сном до полудня, я тут за тебя отбивался. Но без успеха. Сейчас я принял посла Совета восьми.

— Ах, этот пигалик! — откликнулась Зимка, изображая некоторое беспокойство — потому как раз, что беспокойства не чувствовала. Сказывалась привычка ко лжи, которой она следовала почти неосознанно.

— Буян настаивает на встрече, — сказал Юлий и запнулся, не вовремя остановившись взглядом на Золотинкином колене. Зимка удачно расположилась против солнца, так что пристроившийся на подушках Юлий различал ее стан через полупрозрачный шелк. И оплавленное на обнаженных плечах золото. Что-то такое он увидел, отчего запнулся, а потом опустил глаза с необыкновенной, почти потешной мрачностью. И промолвил, уставившись в подушку:

— Буян привез тебе личное послание от Совета восьми. Мне не показывает. Я не мог добиться объяснений.

Зимка предпочла бы, чтобы государь Словании, Межени, Тишпака и иных земель обладатель не принимал так близко к сердцу происки каких-то пигаликов — забившихся в норы недомерков.

— Ну хорошо, — сказала она, ощущая себя жертвой, — я приму Буяна сегодня же. — И деланно спохватилась: — Но какая досада! Сегодня благотворительный праздник! В пользу утонувших рыбаков Колобжега. — Она остановилась, чтобы Юлий мог возразить, но тот молчал. — Хорошо, — решилась тогда Зимка, — я приму Буяна на празднике. Пусть приходит.

Юлий вскинул глаза. Сдержанная печаль его совсем не нравилась Зимке, и без того озабоченной.

— Тяжело, — сказал он неверным голосом, снова потупившись, и уткнулся подбородком в подушку. — Я ничего о тебе не знаю. Да, правда, — добавил он еще тише. — Там, где совсем не ждешь — преграда.

Зимка промолчала, переменив позу. Ощущение опасности не оставляло ее и только усилилось.

— Видно, это все пустое, — задумчиво молвил Юлий. — Слишком многого я хотел.

Она не стала отрицать. А, может быть, даже и не расслышала, прозревая в этот миг — пока еще смутно, отрывками — коренное разрешение своих мучительных затруднений. Отвага, самопожертвование и хитроумие, дьявольское хитроумие — вот что понадобится ей, чтобы спасти себя и спасти Юлия. Спасти всё.

Был это пока что не замысел в полном значении слова, а чувство: нужно же, в конце концов, что-то делать! Чувство это заставило Зимку вскинуться, слабо вскрикнуть, броситься к Юлию и в недолгой победоносной борьбе припасть губами к его уклонившемуся лишь на мгновение лицу.

Благотворительный праздник Морских стихий, который получил обиходное название праздник Утопших рыбаков, затеян был с похвальной, хотя и не объявленной нигде целью почтить память Зимкиной предшественницы Золотинки. Память эта дорого Зимке давалась. Недешево обошлась она и на этот раз: общие расходы стали в заметную даже для казны сумму в тридцать тысяч червонцев. Четыре тысячи покрывали благотворительные взносы гостей, их предполагалось направить в помощь пострадавшим во время необыкновенных бурь этой зимы колобжегским семьям.

По первому замыслу тонущие рыбаки и их вдовы, аллегорические фигуры Тихого Семейного Счастья, Морской Нивы, Нахмуренного Моря, Бури, Ужаса, Безутешной Скорби, Примирения Перед Лицом Вечности и, наконец, Благотворительности в лице самой Золотинки, которая являлась на запряженной тритонами колеснице, как утешительное видение утонувших моряков, — все эти лица и фигуры должны были танцевать свои чувства на суше, на окруженной вековыми дубами площади Попелян.