Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

Лестница поднималась все легче, все быстрее — люди уже продирались в дверь, отталкивая спасительницу, пиная и перелезая через нее. Уже из-под чьих-то ног Нута дотянула лестницу до конца, и она сомкнулась с порогом — трещина растворилась в камне.

Толпа беглецов отбросила Нуту и ринулась в сени. Снаружи вопили «скорее!». Страх клубился за порогом. Раздавались жуткие вскрики и вой порубленных в десяти шагах от спасения.

— Скорей! Закрывайте дверь! Закрывайте же! На засов! — вопили те, кто уже прорвался.

Нута уж ничего не могла поделать: она видела, что происходит нечто чудовищное. Дверь начали закрывать, отсекая отставших под жуткую брань и вой. Защемили хватающие косяк руки, перебили, вытолкали вон и тотчас задвинули грубый железный засов, который нельзя было бы, наверное, переломить даже тараном. Всё!

Душераздирающий крик, грохот кулаков в доски доносились с той стороны приглушенно, как-то незначительно, словно бы не взаправду. Стоны эти уж не могли достать оказавшихся по эту сторону рубежа, но миродеры, взвинченные, будто в ознобе, переглядывались и, казалось, искали друг у друга на лицах оправдание себе и поддержку.

И грянул гром, как раскалывается гора: обвалилась стена, дверь, пол — вся прилегающая ко входу часть сеней вместе с толпившимися на ней. Все ухнуло вниз, в тартарары, с не оставляющим надежд грохотом колотого камня и щебня. Обвалился ковер у входа, затягивая тех, кто стоял подальше — пала в провал чахлая женщина у самого обрыва, она дернулась схватиться за соседа и с визгом съехала в бездну.

Черный провал клубился дымом и пылью. Утвердив ногу на остро обломанном краю пола, Нута нагнулась над месивом песка и камней, в котором сгинули люди. Зыбучее месиво шевелилось и пучилось, проседая все глубже; обозначилась нога… шлем витязя или булыжник. Обвал уничтожил не только вход в сени, но и конец внешней лестницы с обвисшими на ней бродягами. Погибли, верно, и витязи — все они были там, в бездне, раздавленные, переломанные, удушенные. Обширная яма поглотила собой верховья оврага на десятки шагов вокруг, дальний край провала терялся во мгле. С трудом можно было различить остатки ступенек, тусклые латы витязей, и еще дальше, где-то в ночи под звездами, разносились топот и ржание взбесившихся лошадей.

Пол под Нутой потрескивал и, казалось, гнулся, с тихим шорохом сыпались запоздалые обломки. Нута глядела в бездну, застыв душой, и ждала… ждала долго и бессмысленно, пока не сообразила, что ждать нечего. Смерть ее обошла.

Она вздрогнула и попятилась.

И без большого удивления обнаружила, что двойная мраморная лестница за спиной исчезла. Ничего вообще нельзя было узнать. Нута очутилась в конце обширного покоя с зеркальными стенами и золоченым узорчатым потолком. Множество искусно спрятанных дверей направо и налево, тоже зеркальных, сливались со стенами, их отличали только приоткрытые там и здесь створки. Высокий сводчатый потолок покрывали живописные картины, они занимали собой каждый свободный от позолоты пятачок. Странно, что при первом беглом взгляде Нута этой росписи не приметила.

Теперь, присматриваясь, она обнаружила вдобавок — ах, как заныло сердце! — что картины представляют собой улицы далекого города Дравлики, которые видела она когда-то из окошек кареты, столицу прекрасной Мессалоники. Изящные дамы в парче и жемчуге… Не менее того прекрасные юные кавалеры… Люди эти как будто бы были счастливы… или собирались быть счастливы, хотя Нута в толк не могла взять, что же они все-таки изображают, где видела она эти лица, эти дворцы и это небо?

Поворачиваясь с запрокинутой головой, Нута вдруг сообразила, что забыла о зияющем рядом провале. Она глянула, чтобы не оступиться — провал исчез. Зеркальные стены и двери множили дали. В этих хрустальных застенках являлись и пропадали то рассеченные пополам, то удвоенные, многократно повторенные люди. Видения эти, однако, не были заключены в хрустале навечно. В чем Нута и убедилась, когда дородный человек с окладистой бородой, в золотой чалме на голове, в цветастом долгополом кафтане вышел из застенка и заговорил. Сначала Нута узнала голос, а потом грязные босые ноги под полами атласного кафтана.

В широком лице его, неожиданно благообразном, лице патриарха… (несколько диковатого патриарха, потому что из-под золотой чалмы топорщились всклокоченные на висках, нечесаные и сальные волосы) светилось достоинство, которое заставило Нуту усомниться, точно ли она видит перед собой плешивого купца. Того, что купил ее за пару продранных башмаков. Купец поклонился.

— Простите, сударыня… Как вспомнить без отвращения чудовищное непотребство?.. Вы понимаете. Там… — он показал куда-то в зеркала, которые многократно возвратили ему жест, — там… в этом стойбище дикарей. Не подберу другого слова. Гадко… подло… недостойно… Одно могу сказать, я уже наказан, наказан жестоко и справедливо — вашим презрением… — он запинался, как истинно взволнованный человек. — Теперь я могу сказать, что полюбил вас в тот самый миг, когда услышал… когда получил предложение купить вас, сударыня.

— Как благородный человек, — возразила Нута, — вы поймете, если я отвечу, что признательна вам за откровенность и… не могу… конечно же, не могу принять вашей любви.

Несколько слонявшихся из двери в дверь ротозеев уже прислушивались к разговору и подошли ближе, чтобы не упустить сказанного. Люди эти нисколько не мешали Нуте, так же, как не мешали купцу, она испытывала такое обнажение чувств, что ничего не боялась.

— Здесь много золота, — сказал купец с некоторым усилием, словно пытаясь взбодриться. Он выгреб из кармана пригоршню драгоценных камней и узорочья.

— Они обратятся в золу, — прошептала Нута, но купец не слышал или не верил.

— Тут хватит, чтобы начать дело заново и даже расплатиться с долгами. Как много сумел бы я совершить, если бы вы, сударыня, почтили меня своим расположением. Кто вы?

— Я мессалонская принцесса и первая жена безвременно погибшего государя Юлия. Можно сказать, я вдовствующая слованская государыня, — печально усмехнулась Нута. — Я и сейчас люблю Юлия. Может быть, только память. Но это уж все равно. Для вас это будет все равно.

Он и поверил, и понял. Признание Нуты никого здесь как будто не поразило своей диковинной, красочной стороной. Простоволосая женщина с темными от утомления глазами, которая страстно переживала за обоих, заглядывая Нуте через плечо, вздохнула, глаза ее затуманились жалостью и сочувствием: вот ведь какая штука — принцесса! Нута и сама едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться от странного, повелительного умиления.

Раскатистый низкий грохот, от которого дрогнул пол, заставил всех встрепенуться.