Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

— Как же так, — раздумчиво бубнил он самому себе, — я получил известие из Республики: Золотинку казнили.

— Это надежно? — спросила она, не выдавая замешательства; ненависть и отвращение помогали ей найти тон. — Можно ли положиться на эти сведения?..

Лжевидохин молчал, словно не слышал. Потом спохватился:

— О да! Вполне надежный источник! Настолько надежный, насколько может быть надежен тот, кто еще жив. Самое надежное на свете — это смерть, моя лапочка, за остальное трудно ручаться.

Он стащил с головы полотенце и утер лицо, словно умывшись, и ненужную тряпку бросил на пол. Казалось, старик забыл свои хвори, головную боль и муки бессонницы, он смотрелся молодцом, совсем не так скверно, как ей хотелось. И только ночная рубашка в желтых пятнах да отечные босые ноги на ковре напоминали Зимке о неурочном характере их доверительной беседы.

— Ну, тогда я не знаю, — промямлила Зимка. — Тебе, конечно, виднее.

— Но с чего ты взяла? Почему ты решила, что Золотинка? — выказал нетерпение Лжевидохин. Не так уж он был в себе уверен, чтобы отметать с порога Зимкины бредни. — Пигалик сам тебе это сказал?

— Разумеется, нет. Я уж потом это сообразила.

— Ах вот как! Значит, мы должны довериться твоей проницательности, — хмыкнул Лжевидохин чуть-чуть наигранно. В противоречии с пренебрежительным тоном сказал он «мы», чего Зимка от чародея никогда прежде не слышала.

— Придется довериться моей проницательности, — подтвердила она, наглея в ту самую меру, в какую Лжевидохин выказывал слабость. — Ну, и сверх проницательности — пустячок. У пигалика нашли за поясом хотенчик.

Беглый, искоса взгляд открыл настороженной Зимке, что всезнающий чародей действительно поражен. Он ничего не слышал о находке! Взметень и все его люди, что были в деле, погибли или рассеялись, а Малмора, значит, ничего не успела пронюхать. И, главное! никакая сорока, ни коршун, ни волк не видели великую государыню Золотинку с хотенчиком в руках на пути к Юлию.

— Ну и где он? — замедленно произнес Лжевидохин. — Где хотенчик?

Это можно было считать победой.

Оставив задиристый тон, Зимка взялась рассказывать с начала — с первых подозрений, с первой встречи с пигаликом. Она повествовала обстоятельно и неспешно, как человек, вполне уверенный в своем слушателе. Спасаясь от бунтующей черни, в поле, без охраны и слуг, Зимка достала хотенчик, который повел ее к Толпеню. Как будто к Толпеню. Получается, что к Толпеню. Туда, где ждали слованскую государыню все удовольствия власти, роскоши и славы.

Когда повествование добралось своим чередом до удовольствий, Лжевидохин незаметно для себя кивнул, принимая рассказ как правдоподобный. Зимка внутренне усмехнулась, не позволив себе, однако, никакой другой вольности.

Хотенчик вел ее напрямую в дремучий лес, чащи и буреломы, овраги и крутояры…

— И где хотенчик сейчас? — перебил, наконец, Лжевидохин.

— Улетел, вестимо. Стоило только зевнуть — улетел. Если не застрял где-нибудь в дебрях Камарицкого леса, если волки его не сожрали, то стучится сейчас в эту комнату, в запертые ставни. — Она показала на плотно задернутые тяжелыми, до пола занавесями окна.

Тут уж недалеко было до издевки, старик поскучнел, и Зимка тотчас же поняла, что переборщила.

— Так, так, — пробормотал он. — Это все?

Зимка пожала плечами, утратив словоохотливость, но Лжевидохин не торопился ее уличать.

— А почему ты думаешь, что хотенчик не мог попасть в руки любого случайного, первого попавшегося пигалика? Так же, как потом попал к тебе, а?

— Сердце чует — она, — сказала Зимка совершенно искренне. — Не знаю, как объяснить… как это передать: нечаянный взгляд, замедленная некстати речь… Какое-то двойное дно у каждого слова.

— Ах, сердце. Сердечко. Сердце вещун, — съязвил, барахтаясь на постели, чародей.

— Я знаю, ты никогда меня не любил, — внезапно обиделась Зимка. — Ты всегда думал о Золотинке, я для тебя пустое место.

— Дура, — возразил Лжевидохин с равнодушной грубостью, — если бы я не сделал из тебя куклу, которая ве-есьма-а приблизи-ительно напоминает мне Золотинку, где бы ты сейчас была? На помойке.

Лжезолотинка дернулась, но стерпела, чувствуя, как горит лицо.

— И надень юбку, что сидишь с голыми ляжками?! — сказал он злобно. — Ценителя ищешь? Печет где-нибудь?

Приподнявшись, он хищно наблюдал, как Лжезолотинка, отерев колено скомканным окровавленным чулком, натягивает юбки, челюсти ее затвердели, а взгляд под опущенными ресницами убегал. Старик ожидал слез, он потянулся схватить жену за руку и пытался ломать пальцы, чтобы сделать больно, но не рассчитал сил: ничего не вышло, кроме многозначительного пожатия. Задыхаясь, он отстранился, разинул рот и уронил руки. Лицо обрело бессмысленное, словно ошеломленное, выражение, глаза почти пропали под больными веками.

— У-ходи… — прошептали губы, но Зимка чувствовала, что Лжевидохин уже ничего не сознает. То был последний стон, последнее обморочное побуждение: остаться в спасительном одиночестве. В роковой час люди зовут на помощь, но заколдовавший себя в расцвете сил в полумертвого Видохина Рукосил не был уже человеком в полном смысле слова, потому что принадлежал и жизни, и смерти в равной мере. В трудный миг он отталкивал людей и загодя заботился о том, чтобы оградиться от них, когда станет невмоготу.

Не успел. Он упал на смятые, пропахшие потом подушки, а Лжезолотинка, застыв с незавязанной юбкой на бедрах, глядела на его посеревшее лицо с холодным, безжалостным ожесточением. Тихонечко вытянуть из-под подушки Сорокон… собаки не тронут, решила Зимка.

Прошла, однако, немалая доля часа, прежде чем от побуждения она перешла к действию и, придерживая юбку, потянулась левой рукой к подушке… За спиной урчало, казалось, мягко поднявшийся пес рычит не пастью, а самым своим брюхом — пустой и алчной утробой. Собачьи взгляды сводили Зимке шею, как клыками. Она стояла, оттопырив левую руку в сторону подушки, и медленно-медленно, неразличимо для глаза подвигала ее все ближе и ближе к цели…

— Так что там еще?.. — слабым, но внятным голосом произнес Лжевидохин, дрогнули веки.

Зимка ахнула, как пронзенная, но старик, даже открыв глаза, не видел ее — уставился в пышный навес кровати.

— Ничего, — пролепетала она.

— И вот еще что, — сказал чародей после нового, не столь уже продолжительного молчания. — Ты — гуляй. Чтобы никто не видел тебя дважды в одном и том же платье… — он говорил с трудом, преодолевая себя, усилием воли. — Чтобы толпа ползала у твоих ног… Выезды… драгоценности, узорочье… Пусть послы описывают твои наряды, как дело государственной важности… Ты отблеск моей власти.

— Я обязана тебе всем! — воскликнула Зимка со страстью, которую подсказывал ей только что пережитый испуг. Она бросилась на колени и схватила расслабленную пясть старика. — Разрази меня гром, если я забуду твои благодеяния! Я твоя вещь, твоя ветошка, тряпка у твоих ног… — она принялась слюнявить обезображенные кислотой безжизненные пальцы, укрепляя себя во лжи самой чрезмерностью выражений.