Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

Разумеется, это была обманчивая легкость, не так-то просто, как представляется со стороны, иметь в виду двадцать или пусть даже десять предметов сразу, искусство это требует величайшей сосредоточенности и, главное, опыта, которого Золотинке как раз не хватало. Зимой этого года, всего несколько месяцев назад она управлялась с тремя-четырьмя предметами сразу, а теперь, расшалившись в упоительном ощущении собственной ловкости, которую нельзя постичь и понять сознанием… с размаху трахнула друг о друга горшочки — с треском брызнула жирная жижа.

— Что это еще за новости? — возмутилась, проворно явившись для расследования, домоправительница. — Это что такое?

— Это волшебство, — пролепетала Золотинка, щеки ее заливал жгучий румянец.

— Знаю я ваше волшебство! — презрительно фыркнула служанка.

С видимым неодобрением она высокомерно следила, как девчонка суетится, уничтожая последствия крушения. Разлитые по полу мази сами собой пучились, подтягивались в ком, отделяясь при этом от осколков и примесей, битые горшочки сложилась обратно, и лекарство, чавкнув, водворилось на свое место.

Только-только лавка приобрела божеский вид, как служанка, уловив голос хозяина, сунулась к двери. Золотинка, зачем-то хватившись за намотанный на голову платок, заметалась — слышно было, как Поплева отвечает Чепчугу Яре, — и ринулась на лестницу, перескакивая ступеньки под скрип дверного засова. Наверху она замерла, оглушенная сердцебиением.

— Поплевина горшки перебила, — поспешила наябедничать служанка.

Невнятное по смыслу и недостоверное по существу сообщение — нигде не видно было битых горшков — осталось без внимания.

— Кто-нибудь приходил? Меня спрашивали? — сказал Чепчуг с некоторой строгостью, как бы призывая Ижогу оставить болтовню и говорить дело.

— Поплевина, — со скрытым торжеством и откровенным злорадством подтвердила Ижога.

— А правду сказать, молодой человек, — со вздохом молвил Чепчуг (молодым человеком, надо полагать, он именовал Поплеву), — я ведь уж было размечтался. Вот, думаю, придем, а у дверей карета шестериком.

— Нет у меня дочери, и это не дочь, — с горечью возразил Поплева.

— Государыня у нас есть.

— И еще вопрос, не замарана ли она кровью бедной моей девочки.

— Ни к чему… зачем это… оставь, — молвил Чепчуг.

— И возьми эти разговоры: оборотни, оборотни, всюду оборотни, — продолжал между тем Поплева. — Люди воображают, это что-то вроде упырей — от одного взгляда стошнит. Да полноте! Ничего подобного, оборотень не во тьме рыщет, рядом он, улыбается. Под боком он, у тебя в постели. Собственная твоя жена, муж — кто поверит?! Монах, что стучится с постной рожей за подаянием, и поп в приходе, сосед твой… и дочь. Представить, что самый близкий тебе человек оборотень, что городской голова и князь, и даже глашатай на перекрестке — тоже оборотень, это жутко. А каждый думает, ну меня-то уж не коснется, я-то скумекаю, что к чему.

— А хвать — он и сам оборотень, кто тщится других уличать, — невесело пошутил Чепчуг, но Поплева легковесного замечания не понял или не заметил.

— Поплевина-то ваша все своим умом переставила, — ядовито сказала служанка в ответ на безмолвный вопрос хозяина, который почувствовал, наконец, беспокойство от мелких перемен по всей лавке.

…Наверху лестницы показались босые ноги под подолом застиранного платьица, ноги с опаской нащупывали стертые дубовые ступени… вот и еще ступенькой ниже, еще… Девушка остановилась у подножия лестницы. И поскольку мужчины молчали, очарованные видением, она размотала повязанный вкруг головы платок, медленно освободила белоснежные волосы и пальцами тронула бровь.

Они глядели скорее испуганно, чем радостно, и Золотинка обратилась дрожащим голоском к лекарю:

— Дядюшка Чепчуг, Зимка жива. Я сама видела ее неделю назад в столице. Она… она здорова, но, по правде говоря… Вам надо ехать в Толпень.

— Золотинка… — явственно прошептал Поплева. — Золотинка! — с восхищением повторил он, ступая вперед, широкое лицо его в окружении сплошь белых уже волос озарилось.

И дочь, оставив ухищрения, кинулась стремглав за стойку, чтобы с лету броситься названому отцу на грудь, уткнуться в обширную бороду.

— Золотинка! — заорал он, словно окликая судно, чем, однако, нисколько не удивил ни Чепчуга, ни даже Ижогу.

Чувства старого лекаря выразились в том, что он снял и опять надел очки.

— Я подарок тебе привезла! — сыпала она словами, целуя Поплеву куда пришлось — в щеку, в нос, в усы.

— Бедный, бедный Тучка! — говорил Поплева, отстраняя дочку, чтобы глянуть одним глазком прежде, чем она опять исчезнет в объятиях.

— Тучку я похоронила под Каменцем.

— Волосы у тебя белые.

— Поседела.

— А та, что в столице?

— Я открыла имя змея, его имя — Сливень. А он ждал, давно ждал, кто к нему придет. Он давно пережил себя, он хотел смерти.

— У той золотые волосы.

— Вот насчет-то волос. Сливень наградил меня седыми волосами, освободил от проклятия — я ведь обращалась в золотого болвана. Умирая, он подарил жизнь…

— Где ты видела Зимку? Что же она? Как же так? — спрашивал Чепчуг.

— Мельком видела. У нас не такие отношения, чтобы я могла ей помочь.

— Да, постой, подожди! Ты ведь знаешь, что другая Золотинка приехала сейчас в Колобжег? Она здесь, — сказал вдруг Поплева, отстраняясь, чтобы остановить легкомысленные излияния для строгого и срочного разговора.

— Тебе, девочка, это не опасно? — быстро проник в мысль друга Чепчуг.

— Как вам сказать… это я и приехала, — и Золотинка развела руки в стороны, вроде как самой себе удивляясь.

Мужчины молчали, то ли не понимая, то ли не желая понимать.

— Ну, то есть, я и есть… слованская государыня… как бы княгиня. А другой нету, — виновато пояснила она и пожала плечами.

— Но, боже! Где же Зимка была все эти годы? Она страдала?

— Золотинка… — произнес Поплева еще раз, окончательно, с новым, неспешным проникновением постигая встречу. — Золотинка, — повторил он на слезном выдохе, принял ее в объятия и снова отстранился, чтобы заглянуть в блестящие карие глаза.

Золотинка всхлипнула, вовсе не имея намерения плакать, но поздно — взор ее затуманился, она отвернулась, прикрывши лицо ладонью, уперлась другой рукой в прилавок и разрыдалась. Сердце ее разрывалось, жгучие слезы, падая из-под ладони, обращались в жемчуг. Белесые бусины звонко скакали под темному дереву, раскатывались и срывались на пол, где опять скакали, так что не выдержала наконец Ижога, с ядовитым превосходством взиравшая на весь этот детский лепет. Едва проверив одну жемчужину на «всамделишность», хранительница очага живо оставила высокомерные ухватки и бросилась на колени отлавливать, выковыривать из щелей блестящие слезинки этой вашей Поплевина-горшки-перебила.