Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

Народ, насколько Тучка успел в этом разобраться, с одобрением отзывался о властной руке нового правителя государства Рукосила. В эти дни он получил чин боярина и должность конюшего, что окончательно ставило его над всеми недоброжелателями. По харчевням и кабакам припоминали давно уж скончавшуюся в монастыре великую княгиню Яну. Начались беспощадные преследования волшебников. Толковали о сотнях, если не тысячах Милицыных лазутчиков, по-прежнему рассеянных по городам. Одним из таких лазутчиков и был как раз Миха Лунь. Чернокнижников предполагалось хватать и вешать, чем и занимались нарочно отряженные для того люди.

— Вывернулись мы с вами чудом, вот что. Еще как могли и нас подгрести в общую кучу! — заключил рассказ Тучка. — На первых порах после переворота, сказывают, искали нас всюду. А теперь что — врезали для острастки по загривку, — он осторожно ощупал соответствующее место и поморщился. — Было бы за что, так больше надавали бы…

— Да, было бы за что… — многозначительно сказал Поплева, ковыряясь в зубах. — Вот тебе, Тучка, Асакон.

Между сомкнутыми пальцами Поплевы сверкнуло крошечное колечко. Тучка лишь слабый стон издал, когда чудесная штучка послушно увеличилась в размерах и проделась, как влитая, на безымянный палец, обручив Поплеву с сокровенными тайнами ведовства.

— Это ненадолго, — сказала Золотинка, чувствуя, что Тучка нуждается в снисхождении. — Пока владелец не объявится.

— А если не объявится? — прошептал Тучка.

— Тогда, — пожал плечами Поплева, — я стану преступником по всем законам государственным и человеческим.

Поплева безмолвно показал пуговицу. Ту самую роговую пуговицу, о безнадежной пропаже которой они сокрушались в море.

Некоторое время все молчали. Жестоко хлюпала о борт, срываясь с гребня, пенистая волна, вздымала секущие брызги, да беспрестанно вскрикивали чайки.

— Но нужно попробовать, — тихо сказал Тучка. — Раз уж Асакон у нас в руках.

— Я думаю, это в наших силах: попробовать и отказаться, — задумчиво отвечал Поплева. Он приподнял Асакон.

Знобило всех.

Тусклый камень на темной руке Поплевы не вспыхнул, что было и невозможно при подавляющем сиянии солнца, но налился блеском.

— Что? — одними губами произнес Тучка.

Расслабленно приоткрыв рот, как захваченный врасплох человек, Поплева огляделся растерянным, но просветленным взором… невидящим… В лице его появилась застылая, отчужденная сосредоточенность.

— Ну как? — молвила Золотинка.

И Золотинка с Тучкой, зачарованные неясными отсветами таинства, притихли перед завесой, по ту сторону которой проник Поплева. Прошла немалая доля часа, когда он перевел дух и зажмурился, обхватив себя за виски. Асакон померк и различался на руке, как заурядная драгоценность.

Золотинка не смела оставить руль, а Тучке достаточно было пересесть, чтобы тронуть плечо брата.

— За это можно все отдать, — отозвался Поплева, вздрогнув. — Простор. Свобода. Одним взглядом раздвигаешь пучину и на дне моря видишь волнистые гряды ила. Потонувшие, проломленные корабли, обломки мачт… И сразу, другим взмахом — беспредельная пустота неба над головой. И вся наша жизнь… затерялась между холодом — тем, что наверху, и тем, что в пучине… Каждая рыбина в косяке, каждая чешуйка — наперечет. Ты видишь все сразу и одновременно: спокойствие затаившегося между скал осьминога, нюх акулы, озабоченность чайки, вечный столбняк утонувшего моряка, и что-то такое вокруг… исчезающий аромат памяти. Все сразу: краски, звуки, запахи, весь хор желаний. Только что ты слеп и глух, и вдруг все сразу — прозрение.

Он двинул ладонями, запуская растопыренные пальцы под корни волос.

— Нестерпимо, — произнес он чуть слышно. — Это похоже… как сказать… на другое бытие. По остроте ощущений это все… оно не вмещается в нашу жизнь. — Во взгляде его, когда встретил широко раскрытые, жадные глаза девушки, было смятение. — Другое бытие. Более действительное что ли, чем вот всё настоящее. Действительней, чем ты, Золотинка. И ты, Тучка. За это можно жизнь отдать. Не только свою — чужую.

Поплева умолк и уронил голову на руки.

— Что ж, попытайте и вы свою долю, — сказал он немного погодя с каким-то судорожным вздохом.

— Нет-нет, — возразила Золотинка почти испугано. Страдая вместе с Поплевой, она боролась с соблазном. — Потом. Не знаю. Жутко.

А Тучка хватил кулаком по скамье:

— Давай!

Поплева безропотно отдал камень — ни совета, ни предостережения.

— Как ты это делаешь? — через некоторое время сказал Тучка, повертывая волшебный камень, словно кольцо жало ему или, напротив, соскальзывало с пальца.

— Ты торопишься, — мягко попрекнул Поплева. — Не нужно суетиться. Терпение. Настойчивость и, главное… вот эта уверенность в себе. Асакон чувствует, кто его боится. Раз оробеешь и он уж к себе не подпу-у-устит, — протянул Поплева, сообразив, что сболтнул лишнего — под руку.

После всех усилий Асакон оставался и слеп, и глух. Красный от досады Тучка отер испарину:

— Нет, не выходит, не могу…

Золотника не вмешивалась, мучаясь от невозможности помочь такому большому, умному и сильному, во всем превосходящему ее Тучке. Поплева решился остановить все это своей властью:

— Ну, раз на раз не приходится, — он забрал Асакон и убрал его с глаз долой.

Другого раза уже не случилось — ни у Тучки, ни у Золотинки, ни у Поплевы.

Над заметно притопленными «Рюмками» взмыла, забирая все выше, большая черная птица… ворона. Вот показала она во всю ширь резные, обрамленные маховыми перьями крылья, прошла над головами и растворилась в небе. Но возвратилась прежде, чем лодка причалила к плавучему дому. Все притихли, чувствуя невозможность говорить непринужденно и громко при соглядатае.

— Главное, не подавайте виду, — вполголоса, только-только чтобы слышали свои, заметил Поплева.

Разрушения на «Рюмках» бросались в глаза: купы зелени на шканцах исчезли, словно опрокинутые бурей. Двери нараспашку, всюду земля с перепутанными плетями жалких, иссохших огурцов. Пропали оконницы со стеклами, на месте окон кормового чердака зияли пустые глазницы. Разная дрянь, включая вытертую метелку, исчезла бесследно, а дорогая утварь, два сундука с добром, заблаговременно затопленные в трюме, благополучно пережили нашествие.

Хозяйственные хлопоты, казалось, целиком поглотили обитателей «Рюмок». Но перекрикивались они друг с другом чуть громче, чем требовалось. Трудное при всех обстоятельствах умение забыть о том, что за тобой присматривают, хуже всего давалось Тучке. Демонстрируя полнейшую непринужденность, он обрушился на новую, только утвердившуюся власть законников, сваливая при этом в одну кучу и самоуправство городской стражи, и нахальство всех эти столичных штучек, что понаехали тут наводить порядок.