Гай Орловский - Ричард Длинные Руки - принц короны

В малом зале накрыли длинный стол, но прибыли только герцог Сулливан и Альбрехт, а также епископ Геллерий, остальные с утра продолжают готовить город к осаде.

Затем появились принц Сандорин и принцесса Аскланделла, единственные бездельники, принц в моем войске на положении полузаложника-полугостя, а принцесса так и вовсе с неопределеннейшим статусом полубогини, а то и вовсе богини уважаемой, но не признаваемой нами религии.

Принц подвел ее к моему креслу, где я принял из рук в руки, благородные женщины почти лишены права передвигаться самостоятельно, и усадил ее на тронное сиденье рядом со мной справа, а принц занял привычное место рядом с принцессой.

Все это проделывалось в прежнем замедленном темпе, где каждый жест преисполнен смысла и даже значения.

На столы подали блюда из серебра, тяжелые, громоздкие и неудобной формы с множеством украшений в виде завитушек и выпукло-вогнутых фигурок диковинных зверей, смотрятся так себе, а мыть такие — мучение.

Из еды только мясо, рыба и сыр, что и понятно, уже зима, все яблоки съедены. Да и мясо для настоящих мужчин, а не слюнтяев, что значит — непрожаренное, жилистое, с кровью и жесткое, как подошвы моих сапог.

Пока все обменивались церемонными приветствиями, я торопливо творил на золотом блюде перед Аскланделлой тончайшие ломтики деликатесного мяса, сыра и рыбы.

Аскланделла ничего не замечает, с великодушной улыбкой выслушивает комплименты в свой адрес, хотя у меня создается впечатление, что все-таки замечает, пусть не все, но замечает, императорских дочерей натаскивают с колыбели, они слишком важны, чтобы позволить им жить, как все остальные.

— Ваше высочество, — сказал и я почтительно, — я слышал, принцессы спят до обеда. Это для цвета лица, что у вас просто… ну, замечательный. И ваша интеллигентная бледность, что компенсируется ярким и таким жизнерадостным румянцем на вашем носу…

Она взглянула на меня с тем же прежним интересом крупного ученого на мелкое и примелькавшееся насекомое.

— А что ваши принцессы делают ночью?

Акцент сделан на словах «ваши принцессы», а у них, значит, принцессы особенные, элитные, правильные, но я по своей толстокожести шпильку не заметил, я же человек простой, ответил чисто и жизнерадостно:

— На балах! Танцуют… И порхают. Даже вспархивают. Позвольте вам положить эти ломтики…

— Позволяю, — ответила она, — если только не будете каждый, который съем, комментировать.

— Уже молчу, — сказал я. — Как толстая грубая рыба.

— Молчание, — заметила она с одобрением, — не всегда доказывает присутствие ума, зато доказывает отсутствие глупости.

— Спасибо, — сказал я, — что не ударили.

— Пожалуйста, — ответила она серьезно.

Я перехватил заинтересованный взгляд Альбрехта, хотя он и делает вид, что всецело поглощен бараньим боком на большом серебряном блюде, что опустили прямо перед ним.

— А вы в самом деле своих поклонников бьете? — осведомился я с тревожным любопытством и чуть отодвинулся.

— Вам-то что? — поинтересовалась она. — Вы в их число не входите. И не войдете.

— Как знать, — возразил я. — Человек способен на любые дурости. А вашим поклонником я могу стать и без вашего разрешения.

Альбрехт снова зыркнул быстро и остро, тут же уронил взгляд в блюдо и с энтузиазмом принялся выламывать ребра с прожаренным мясом.

Аскланделла скептически поморщилась.

— Вы им не станете.

— Еще бы, — заверил я и вздрогнул. — И так кругом зима и вьюга!.. Вот горячее мясо со специями, оно горячит кровь и возжигает огонь страстей…

Она прервала:

— Тогда я предпочту рыбу.

— Хотите толстую и грубую? — спросил я. — Ах, не хотите… Фух, с сердца камень… Вот так ляпнешь что-то для красного словца, а потом не расхлебаешь. Возьмите филе из форели, изумительно нежное, тает во рту, можно даже беззубым…

Она вздохнула, покосилась на Сандорина, но тот не рискует поддерживать такую беседу, умный малый, соображает, что провинциал, а дурачком для битья быть почему-то не желает, странный какой-то.

Епископ долго копался в своей рыбе, наконец поинтересовался:

— Ваше высочество, насколько я постоянно слышу, да и все это слышали, Мунтвиг вел и ведет яростную и непримиримую войну против магии.

Я ответил любезно, но с некоторой настороженностью:

— Надеюсь, что это так.

— Мне докладывали, — сказал он, — о сотнях костров, на которых он продолжает жечь колдунов.

Сулливан сказал грохочуще:

— Да, не по одному, ваше преосвященство! Сразу группами. Ха-ха, это чтобы дрова зря не переводить.

— С колдунами Мунтвиг поступает верно, — сказал Геллерий, — однако мы не просто в другом королевстве, а в другом мире! Здесь правит апостольская церковь, а она получает приказы напрямую от императора Мунтвига, который является и главой церкви.

Альбрехт прожевал большой кус мяса, сглотнул и спросил хрипло:

— И что следует?

Сулливан сказал мрачно:

— Ваше высочество, можете ли вы допускать, чтобы Мунтвиг все так же правил на землях, где стоят наши доблестные войска?

Я зыркнул на них обоих, что-то уж очень одинаково говорят, словно исполняют партию на два голоса, явно сговорились раньше или не раз обсуждали ситуацию.

— Все церкви Сакранта получают приказы из резиденции Мунтвига, — сказал Геллерий, а покосившись на Аскланделлу, добавил тише: — Или, возможно, от Его Величества императора Вильгельма.

Я тоже взглянул на нее искоса, но промолчал, а она даже не повела бровью, словно и не слышит недостойных предположений.

Сулливан прогрохотал:

— Я бы апостольские церкви реквизировал под склады. Мне фураж складывать некуда! А они простаивают полупустые. А некоторые и вовсе пустые. Это бесхозяйственно… Ваше высочество?

Я ответил неохотно:

— Вера — дело деликатное. Не стоит обозлять дураков без необходимости. К тому же там не только дураки, но и люди, которые принадлежат к апостольской только потому, что их отцы-деды-прадеды тоже в ней были. Да, по сути, апостольская других не терпит, потому сакрантцы другой просто не знали. А также в ней те, кто не вникает в эти сложные и, честно говоря, неинтересные для простого человека вопросы.

— Таких большинство, — сказал Альбрехт, — с ними будет проще.

— Будет ли? — усомнился я.

— А какая им разница?

— Если навязывать силой, — объяснил я, — то любой, в ком есть капля чести, уцепится за свою сакрантскую, хотя она вовсе не сакрантская. А в римскую перейдут только трусы и люди бесчестные. Нет, только предельная добровольность… а если и нажим, то совсем незаметный. Даже не нажим, а система преференций для тех, кто переходит в римскую веру.

Епископ сказал резче:

— Ваше высочество! У нас есть обязательство перед нашей церковью!